Мария улыбнулась и покачала головой, совсем как индианка.

Мы прошли к деревянному домику за мастерской, где жили волонтеры. С веранды, где стояли старый стул-качалка, цветочные горшки и скульптура Ганеши, вели двери в несколько комнат. Мария постучала в одну дверь, но никто не ответил. Во мне нарастало чувство, что мы тут нежеланные гости. Зря мы приехали в Индию, она не хотела, чтобы ее нашли. Я словно вернулась в юность, когда однажды зашла к Коринне в студию незадолго до эфира. Я ворвалась в гримерку, где ей как раз делали макияж. Она ужасно разозлилась, и я поняла, что моя мать мне не принадлежит. В жизнь Коринны Фербер не было входа даже для ее дочери. Дома же она снова стала обычной мамой.

Лоу открыл дверь. При дневном свете мы увидели лишь кровать, шкаф и чемодан на колесиках, всегда сопровождавший Коринну в ее поездках, – довольно места для одного костюма, косметички и книги. Вся ее жизнь на бегу, сузившаяся до размеров монашеской кельи.

Я переступила порог и вдохнула знакомый запах. Лоу подошел к шкафу и распахнул дверцу.

– Перестань, Лоу, – попросила я и вдруг поняла, как мы похожи, моя мать и я. Уже несколько недель я занималась тем же, что и она, – пряталась. Меня тоже никто не научил доверять миру, никто, кроме двух людей, которые в решающий момент жизни утратили чувство дома. Я была, так сказать, плодом выкорчеванного дерева. – Все, мы уходим.

Лоу смотрел на пожелтевшую фотографию, приколотую к дверце шкафа, ту самую, что исчезла из спальни Коринны, – Мария и Коринна под водопадом, обнаженные и невинные, как первые люди в раю. Лоу, закусив губу, с трудом сдерживался. Мария взглянула на него и ласково спросила:

– Вы уже завтракали?

* * *

Надвигалась гроза. Воздух был насыщен электричеством, поднявшийся ветер закручивал во дворе маленькие пылевые вихри. В столовой повариха Марии подала нам завтрак: роти, доса, чила, чатни и… немецкий хлеб. Рюдигер рассказывал всем, кто не желал слушать, о секретах брожения закваски и как паскуда по имени Равиндер украл его патент. Лоу где-то витал. Шутил невпопад и молчал, когда следовало бы что-то сказать. Лиловый пиджак он снял, рубашка промокла от пота. Только Мария была безмятежна. Казалось, до прошлого ей нет никакого дела. Разливая чай, она рассказывала о своем детском доме и как все начиналось. Но о причине, по которой она осталась в Индии, а не вернулась домой, ни слова. Говорила только о своих детях, как она их называла. В основном из касты неприкасаемых – дети, чьи родители не могут их прокормить, или дети проституток, или дети из семей, где отец убил мать. Их истории пересекались с историей самой Марии: потерпевшая кораблекрушение женщина в чужой стране, где вокруг было столько страдания, что не оставалось места для жалости к себе. Мария, работавшая медсестрой в Правительственном госпитале Ришикеша, и дети неприкасаемых, оставленные там. Потому что их родители не могли оплатить лечение. Потому что никто не хотел пить с ними воду из-под одного крана. И Мария задумалась, что запомнит ребенок, которому все внушают: ты грязный, никто не хочет находиться рядом с тобой.