Есть моя фотография, снятая в тот день. Я однажды видела ее по телевизору в документальном фильме про пятнадцатое апреля 1945-го, когда британские танки подошли к Берген-Бельзену. Я была потрясена, увидев свое лицо на скелете. Я даже купила копию этого фильма, чтобы прокрутить, остановиться на нужном моменте и убедиться. Но да, это была я, в той самой розовой шапке и варежках, с одеялом Суры на плечах.

До сих пор я никому не говорила, что узнала себя на том снимке.

В день, когда британцы освободили нас, я весила тридцать килограммов. Ко мне подошел человек в форме, и я упала ему на руки, не в силах держаться на ногах. Он подхватил меня и отнес в палатку, которая служила лазаретом.

– Вы свободны, – звучало из громкоговорителей на английском, на немецком, на идише и на польском. – Вы свободны, успокойтесь. Еду подвозят. Помощь идет.

Вы спросите меня, почему я ничего не рассказывала об этом?

Это потому, что я знаю, какое сильное воздействие может оказать история. Она может спасти жизнь. Но может быть выгребной ямой, зыбучим песком, в котором вязнешь, из которого не можешь выбраться.

Вы, вероятно, думаете, что выступление в суде со свидетельствами о чем-то подобном что-то изменило бы, но это не так. В газетах я читала об истории, которая повторяется. В Камбодже. В Руанде. В Судане.

Правда намного сложнее вымысла. Некоторые выжившие хотят говорить только о том, что произошло. Они ходят в школы, музеи и храмы, выступают с рассказами. Так для них жизнь обретает смысл, полагаю. Я слышала, они говорят, что чувствуют – это их долг, может быть, даже причина для того, чтобы жить дальше.

Мой муж – твой дедушка, – бывало, говорил: «Минка, ты была писателем. Представь, какую историю ты могла бы рассказать».

Но именно потому, что я была писателем, я и не могла этого сделать.

Оружие, которое есть в распоряжении автора, не безупречно. Некоторые слова бесформенны и затерты. К примеру, «любовь». Я могу написать слово «любовь» тысячу раз, и оно будет наполняться тысячей разных смыслов для разных читателей.

Какой смысл пытаться записать на бумаге эмоции, которые слишком сложны, слишком огромны, слишком ошеломляющи, чтобы ограничить их алфавитом?

Любовь – не единственное ущербное слово.

Ненависть – тоже.

Война.

И надежда. О да, надежда.

Понимаешь, почему я не рассказывала свою историю?

Если ты прожила ее, то знаешь, что не существует слов, которыми это можно описать, хотя бы близко.

А если нет, то все равно не поймешь.