Я крепко обнимаю ее:

– Уверен, это не так.

– Когда она лежала в больнице, – продолжает Сейдж, – то, умирая, сказала мне: «Я тебя прощаю». Зачем прощать, если не считаешь человека в чем-то виноватым?

– Иногда дурные вещи происходят сами по себе, – говорю я, поглаживая большим пальцем щеку Сейдж, путешествуя по холмам и долинам ее шрама.

Она ловит мою руку, подносит к губам и целует ее, говоря:

– А иногда так же происходят хорошие.

У меня есть тысяча оправданий.

Это было красное вино.

И белое.

Тяжелый день.

Напряженная работа.

Черное платье так соблазнительно облегало ее фигуру.

Мы оба испытывали одиночество/вожделение/возвышенную печаль.

Фрейд многое мог бы сказать о моей несдержанности. И мой босс тоже. Я воспользовался слабостью женщины, только что похоронившей родственницу и выступающей в роли важного свидетеля в деле, которое ведет отдел ПЧСР, и это – вопиющее нарушение деловой этики и вообще всех правил приличия.

Мало того, я сделал это не один раз.

Ева смотрит на меня недобрым взглядом. А как иначе? Она была свидетельницей всего этого отвратительного, необузданного, изумительного любовного приключения.

Сейдж еще спит в спальне, одна. Потому что я не доверяю себе, лежу на диване в боксерах и футболке и тупо пялюсь в досье Райнера Хартманна, испытывая все оттенки еврейского чувства вины, какие могу из себя выжать. Сделанного прошлой ночью уже не исправить, но тогда, черт возьми, я должен хотя бы добиться, чтобы дело, которое нас свело, не развалилось в ходе судебного процесса.

– Привет.

Обернувшись, я вижу Сейдж. На ней моя белая рубашка на пуговицах. Она почти скрывает ее. Почти.