Я смеюсь:

– Мало кому известно, но Кэри Грант страдал от дисфункции височно-нижнечелюстного сустава.

– Никто в сороковые не говорил, как шпана из домов на колесах, – размышляет вслух Сейдж. Джимми Стюарт наклоняется к Кэтрин Хепбёрн, и Сейдж произносит за него фразу: – Обещай, что будешь встречаться со мной, Мейбл. Я знаю, ты в другой лиге… но всегда могу начать играть в боулинг по вторникам вечером.

Я усмехаюсь и отвечаю ей за Кэтрин Хепбёрн:

– Прости, Ральф. Я не могу полюбить человека, который думает, что «загрузить посудомоечную машину» – это значит «напоить жену».

– Но, дорогая, – продолжает Сейдж, – что мне делать с этими билетами на гонки?

Кэтрин Хепбёрн откидывает волосы назад.

– А мне какое дело, – говорю я.

Сейдж улыбается:

– Голливуд много потерял.

Она отключает телефон, потому что сестры начнут донимать звонками, как только обнаружат ее отсутствие. Такса посапывает в углу дивана. Экран телевизора вдруг заполняется рекламой. После черно-белой картинки это разноцветье бьет в глаза.

– Наверное, все закончилось, – говорит Сейдж.

Я смотрю на часы:

– Фильм будет идти еще полчаса.

– Я о Райнере Хартманне.

Потянувшись за пультом, я выключаю телевизор:

– Мы теперь не можем получить от твоей бабушки показания в суде или снять их на видео.

– Я могу передать ее слова…

– Это будут показания с чужих слов, – объясняю я.

– Но это несправедливо. – Сейдж, сидя на диване, поджимает под себя ноги. На ней по-прежнему черное платье с похорон, только ноги босые. – Она умерла, а он продолжает жить. Кажется, что все было напрасно. Ей следовало жить дальше, чтобы рассказать свою историю, понимаешь?