Дата рождения – в один день с Гитлером, как сказал однажды Джозеф.

И группа крови. Другая…

У Райнера Хартманна была «АВ». Это в СС знали точно и отразили не только в досье, но и в татуировке, которую, по словам Джозефа, он срезал после войны швейцарским армейским ножом. Тем не менее на прошлой неделе, когда его без сознания привезли в больницу, сделанный анализ определил, что его группа крови «В+».

А значит, Джозеф Вебер вовсе не Райнер Хартманн.

Я вспоминаю бабушкин рассказ о шутцхафтлагерфюрере – как у него дрожал пистолет в правой руке. Потом представляю себе Джозефа, сидящего напротив меня в «Хлебе нашем насущном». Он держал вилку в левой! Я настолько глупа, что не заметила этих несоответствий? Или не хотела их замечать?

В коридоре слышны голоса. Я с опаской открываю тумбочку, стоящую с той стороны кровати, где спал Джозеф. Вижу упаковку бумажных салфеток, баночку с аспирином, карандаш и дневник, который старик всегда приносил с собой в «Хлеб наш насущный» и забыл там в тот вечер, когда мы познакомились.

Я заранее знаю, что обнаружу внутри.

Маленькие фотографии с зубчатыми краями аккуратно приклеены за уголки к страницам лицевыми сторонами вниз. Каждую карточку плотно заполняют строчки, написанные тонким аккуратным почерком, который мне знаком, – с острыми пиками и гладкими долинами. Я не умею читать по-немецки, но мне и не нужно, и так ясно, что я нашла.

Осторожно отрываю фотографию от пожелтевшей страницы и переворачиваю ее. На снимке ребенок. Внизу перьевой ручкой написано: «Ания».

Каждая фотокарточка подписана: Герда, Гершель, Хаим.

Сюжет обрывается раньше, чем в том варианте, который давала мне читать бабушка, написанном, когда она восстанавливала эту историю по памяти, уже живя здесь, где ей ничто не угрожало.

Джозеф не Райнер Хартманн, а Франц. Вот почему он не мог рассказать мне, чем занимался каждый день как шутцхафтлагерфюрер: он им никогда не был. Все описанные им лагерные эпизоды взяты из жизни брата. За исключением вчерашнего – о том, как Райнер умирал у него на глазах.

Страшнее всего мое сожаление, что я не сделал этого раньше.

Комната кружится у меня перед глазами, я наклоняюсь вперед и кладу голову на колени. Я убила невинного человека.

Не невинного. Франц Хартманн тоже был офицером СС. Он, вероятно, убивал заключенных в Освенциме, а даже если не делал этого, то все равно был зубцом в механизме машины смерти, и любой международный военный трибунал признал бы его виновным. Я знала, что он жестоко избил мою бабушку, как избивал и других узников. По его собственному признанию, он намеренно дал умереть своему брату. Но разве все это оправдывает мой поступок? Или – как Джозеф – я пытаюсь оправдать то, чему нет оправданий?