Я решил помочь Арманду и брату Терезы с формальностями, касавшимися репатриации тел погибших; тело ее подруги перевезли в Лондон. Я ходил в чешское консульство и даже слетал в Прагу, в ненавистную и ненужную Прагу – такую прекрасную, такую гостеприимную, такую любимую, – чтобы сопроводить гроб с телом покойной, и начал понимать, как много боли в необъяснимой смерти. Я нашел в себе силы, чтобы вместе с убитым горем и растерянным Армандом смотреть на нее, бледную, недвижимую, с каким-то изумленным выражением на лице, пока слезы не затопили мне глаза. И она навсегда исчезла из моего поля зрения и из моей жизни. Неправда: я ношу ее в мыслях и в сердце, я спрашиваю себя, почему так ужасна неподвижность смерти. Тереза, ты уже никогда не сможешь играть на скрипке или напевать мелодии, идущие у тебя из сердца. И я, как бесчувственный робот, присутствовал на всех бессмысленных церемониях прощания и плакал в уголке, за молчаливыми братьями Молинер, потому что, в конце-то концов, я не приходился ей никем. Микель выслушал пару речей главных шишек музыкального мира, певших дифирамбы великолепной солистке, безвременно ушедшей от нас: она уже превратилась из юного дарования в сложившегося исполнителя и стала посланницей своей страны. «Смерть отняла у нас перспективы блестящего будущего, которое открывалось перед Терезой Планельей, наш отдел культуры надеется на возможность учреждения премии для молодых исполнителей, носящей ее имя» и так далее. А я все думал: «Да-да, говорите что хотите, я все это чувствую совсем иначе, я ее любил, любил до бесконечности, и мы помирились. Мы понимали друг друга с полуслова, с малейшего жеста, а ведь мы даже не жили вместе. Наша любовь была безмерна, я ее обожал, а она жила музыкой так, будто была плотью от плоти ее, и научила меня любить камерную музыку как один из самых изысканных даров, доступных человечеству, а я не захотел ей сказать, что люблю ее; возле отеля «Ритц», на Пиккадилли. (Быстрым движением руки Микель попросил у метрдотеля счет и смахнул слезу.) И ты умерла, так и не услышав моего признания в любви, Тереза. С тех пор, а ведь уже прошло столько времени, я все пытаюсь жить с этой пронзительной болью в памяти, и ничего из этого не выходит».

Именно поэтому даже угрозы того хриплого голоса мне больше не страшны. Наступает момент, и тебе становится ясно, что, когда придет смерть, ты умрешь, и все тут, и ты перестаешь бояться. Но об этом я никогда не расскажу тебе, Жулия, потому что для тебя, как и для Марии, и для дочери Болоса, и для его партии, его смерть была и навсегда останется необъяснимым несчастным случаем.