— Я скажу несколько слов. Или, скорее, дедушка скажет от нас всех.

— От меня не скажет, — отрезал Макс.

— Занимайся речью, — сказала Джулия. — Папа погуляет с Аргусом.

— Я уже гулял.

— Пока он не облегчится.

Макс отправился на кухню и вышел с коробкой вредных органических мюсли, которую понес к себе в комнату.

Джулия крикнула вслед:

— Мюсли или во рту, или в коробке. Больше нигде.

— Нельзя глотать? — отозвался Макс.

— Может, это ошибка, говорить с ними всеми сразу, — сказал Джейкоб, тщательно регулируя громкость. — Может, надо сначала поговорить с Сэмом.

— Наверное, я могу…

— Господи.

— Что?

Джейкоб махнул рукой в сторону телевизора, который теперь был включен постоянно. Показывали футбольный стадион в Иерусалиме: на этом стадионе Джейкоб с Тамиром смотрели игру больше двадцати лет назад. С десяток бульдозеров. Непонятно было, что они делают и как Израиль позволил транслировать такие картины в эфир, и это незнание пугало. Готовят укрепление? Роют братскую могилу?

Новости до Америки доходили разрозненные, ненадежные и панические. Семейство Блох отвечало так, как лучше всего умело: уравновешивало перевозбуждение подавлением. Если в душе они верили, что у них все хорошо, то принимались тревожиться, и терзаться, и исхлестывать сами себя и друг друга в пену. В уютной гостиной они следили за развитием событий, как за спортивным турниром, и временами ловили себя на том, что им хочется драмы. Бывали даже небольшие постыдные разочарования, когда предварительные оценки ущерба корректировались в сторону уменьшения или когда обнаруживалось, что теракт на самом деле был всего лишь несчастным случаем. Что-то вроде игры, в которой мнимые опасности можно обсуждать и смаковать, поскольку результат уже известен. Но если возникает малейшая вероятность настоящей угрозы, если слой дерьма начинает утолщаться — что вскоре и должно начаться, — они махали лопатами, пока не полетят искры: все исправится, все ничего.

Тамира постоянно не было. Каждый день он пытался найти способ улететь домой, но ничего не выходило. Если он говорил с Ривкой или Ноамом, то в одиночестве, и не делился этим ни с кем. И, к удивлению Джейкоба, он при этом не утратил интереса к достопримечательностям и таскал вялого Барака от памятника к памятнику, от музея к музею, от "Чизкейк фэктори" до "Стейкхауса Рут Крис". Джейкоб очень ясно видел в Тамире то, чего не замечал в себе: нежелание принимать реальность. Он осматривал, чтобы не смотреть.

Кадры со стадиона сменились лицом Адии, маленькой палестинки, у которой в землетрясении погибла вся семья и которую подобрал на улице американский фотожурналист. Эта история взволновала мир и продолжала волновать. Может, дело было в прекрасном личике. Может, в том, как они с американцем держались за руки. Это был светлый эпизод в эпицентре трагедии, но и в нем тоже была трагедия, думал Джейкоб, или по крайней мере, недобрый знак, ведь это доброе чувство возникло между палестинкой и американцем. Макс в какой-то момент стал класть фото Адии под подушку на ночь. Когда обрушился сиротский приют и она пропала, Макс тоже пропал. Все знали, где он, — исчез только его голос, взгляд и улыбка — но никто не знал, как его найти.