— Зачем? — спросил рав, ни лица, ни голоса которого Джейкоб не мог вспомнить и которого сейчас точно уже не могло быть среди живых. — Почему они просто не погребли обломки с почтением, достойным священного текста? Или не бросили их, как скверну и проклятие?
Когда внимание Джейкоба вернулось к телеэкрану, Вульф что-то говорил, показывая голограмму аятоллы, строил предположения о содержании его предстоящего выступления — первое официальное заявление Ирана после поджога в Храме Скалы. Очевидно, мусульманский и еврейский мир с нетерпением ждали, что будет сказано, потому что здесь обозначится крайняя реакция на ситуацию, будет очерчена граница.
Джейкоб метнулся наверх, схватил пакет с воздушным рисом, жареные водоросли и последнюю пару шоколадных батончиков, а еще бутылку немецкого пшеничного пива и поспешил обратно к телевизору, чтобы успеть к началу сюжета. Вульф не сказал, что речь будет произнесена под открытым небом, на площади Азади, перед двумястами тысячами человек. Он умудрился совершить непростительный для тележурналиста промах: сбросить цену, понизить ожидания, выставить
К микрофону вышел чуть полноватый мужчина: угольно-черный тюрбан, белоснежная борода, черное одеяние, словно черный воздушный шар, накачанный воплями. В его глазах светилась несомненная мудрость и даже кротость. Такое лицо, несомненно, могло бы принадлежать и еврею.
Спешите домой!
Спешите домой!
"В Израиле сейчас девять вечера. Два часа дня в Нью-Йорке. Семь вечера в Лондоне, одиннадцать утра в Лос-Анджелесе, восемь вечера в Париже, три часа дня в Буэнос-Айресе, девять вечера в Москве, четыре утра в Мельбурне.
Эту речь транслируют по всему миру все крупные новостные каналы. Ее синхронно переводят на десятки языков, ее увидят люди всех вероисповеданий, рас и культур. Но я обращаюсь только к евреям.