О господи! Наверное, все-таки следовало раньше все рассказать. Почему бы, собственно, и нет? Объявить перемирие, прервав этот невольно возникший опасный спор, и просто сказать: я оставила раненую девушку в амбаре, чтобы не расстраивать маленького сына, и уж теперь-то у вас, мистер Крейс, хватит порядочности, я надеюсь, чтобы немедленно поехать за доктором. У него, похоже, вполне мужской характер, так что он, скорее всего, поедет.

Однако Крейс остался верен себе и снова заговорил:

– Знаете, моя матушка однажды пошла к предсказательнице. К настоящей. Это еще в Лондоне было. Мать была из семьи портового трудяги и замуж за моего отца вышла, когда ей всего шестнадцать исполнилось. В общем, пошла она к цыганке, которая в тяжелую минуту роженицам и молодым матерям помогала, и спросила у нее, что выйдет из того ребенка, которого она носит во чреве. И цыганка сказала, что если я к десяти годам не умру, то стану королем. Представляете? Молодая девчонка, дочка докера, и ей такие вещи говорят! Естественно, она восприняла эти слова буквально и, ликуя, помчалась домой по узким темным лондонским улицам, чтобы поскорей сообщить моему отцу, уже тогда полуслепому: «Альберт, наш сын будет королем!»

* * *

– А мой отец – при всех его недостатках: любви к виски и состязаниям в дартс, – был человеком мягким, уступчивым, легко поддающимся влиянию. И потом он всегда был готов доставить удовольствие моей юной матери, поскольку весьма болезненно чувствовал ту двадцатипятилетнюю пропасть, что их разделяла. Он всегда обращался с матерью так, словно она случайно спустилась к нему с небес, но толком этого так и не осознала, а потому в любую минуту может и улететь.

Короче, они приняли за чистую монету утешительную ложь насчет моего великого будущего, преподнесенную матери той цыганкой. И до того дошли, что стали людям об этом рассказывать – хотя те не особенно-то их в этом заблуждении поддерживали, да смилуется над ними Господь. И эти два сумасшедших католика, мои отец и мать, ходили туда-сюда вдоль причалов и толкали перед собой самую лучшую детскую коляску, какую только сумели купить или украсть, и в этой коляске был я, разодетый так, словно я вообще из другой семьи. Ей-богу, дамы частенько подходили к моей матери и спрашивали, у кого это она нянькой служит. Вот какая замечательная была у меня коляска. Но моя мать от таких вопросов ни разу не смутилась, не дрогнула, да ей и вообще не было свойственно чего-то стыдиться. Глазом не моргнув, она смело отвечала дамам: наш сын будет королем. И отец ей это позволял. Он вообще во всем ей потакал, что, конечно же, дорого ему обходилось, поскольку приятели в пабах откровенно над ним издевались. А потом родились мои братья, и они всегда донашивали мои старые башмаки и потрепанные свитерки, из которых я вырос. В то время как я красовался в новых джемперах, новых шапках и в новых блестящих башмаках. И гулять меня водили в те же парки, что и детей джентри, потому что мать вбила себе в голову, что единственная возможность для ребенка из такой бедной семьи, как наша, стать королем – это жениться на принцессе. Вот в полном соответствии с собственной логикой она и старалась держать меня поближе к дворянам, уверенная, что предсказание цыганки непременно сбудется. Когда она умерла, мне и девяти лет не исполнилось – и более всего ее, должно быть, ужасала мысль о том, что вместе с ней погаснет надежда на мое великое будущее. Ведь мой отец, хоть он и очень ее любил, был человеком простым и начисто лишенным честолюбия, так что вряд ли можно было рассчитывать, что теперь, оставшись один с четырьмя детьми, он станет заботиться только о моем будущем. Подозреваю, немало ночей он провел без сна у постели жены. И дал ей немало неосуществимых обещаний.