Долгое время, разумеется, эти обещания так и оставались неосуществимыми. Мой отец был простым учителем, и мы в конце концов настолько обнищали, что стали получать пособие по бедности – куда уж дальше от честолюбивых планов моей матери. Мне было лет двенадцать, когда я в полной мере почувствовал, какую тяжкую ненависть питают ко мне мои братья. Они так никогда мне и не простили – таких вещей дети никогда не прощают, – что родители ценили их гораздо меньше, чем меня. Иной раз мы дрались, как самые настоящие варвары. Приходили домой черные от грязи, в засохшей крови. Порой тот или иной фермер, обнаружив, что мы устроили очередную потасовку у него в амбаре, за уши нас домой приволакивал и говорил отцу: «Альберт, неужели ты ничего не можешь поделать со своими малолетними чудовищами?» Бедный мой отец! Обливаясь слезами, он чинил одежду, которую мы в драке порвали, и часто повторял, что никогда уж не женится вновь, ибо во всем христианском мире больше не найти такой замечательной женщины, какой была наша мать. Хотя я лично сильно подозревал, что в христианском мире не нашлось бы ни одной женщины, которая согласилась бы иметь дело с такими ублюдками, как я и мои братья, даже если наш отец и был бы для нее самым нежным и добрым мужем на свете.

В четырнадцать лет мне было предложено стать грумом у лорда Элсуорта и перебраться в его поместье, находившееся в Девоне. На эту работу обычно цыган нанимают – так что мы сразу и от всей души друг друга возненавидели, тамошние цыгане и я. Они меня – за то, что со мной гораздо лучше обращались, а я их – потому что к этому времени стал стыдиться всех этих разговоров о моем «королевском будущем», и мои братья, кстати, никогда не давали мне об этих предсказаниях забыть. В общем, я был готов обвинять всех цыган на свете за то, что однажды их соплеменница так безжалостно солгала моей бедной покойной матушке ради десяти центов и возможности посмеяться.

А все-таки мы с цыганами ухитрялись как-то уживаться – ради лошадей. Ах, какие это прекрасные были животные! На конюшне у лорда их было тридцать, и господа приезжали издалека, с севера, чтобы только посмотреть на них. Они и рассматривали их, и хвалили, и верхом на них катались. С ними и дамы приезжали, и все они были такие красавицы и так восхитительно одеты, что можно было просто ослепнуть, если больше минуты на них смотреть.

Особо хорошим наездником я никогда не был. Люди говорили, что я слишком крепкий, коренастый, и ляжки у меня чересчур толстые – среди лошадников все это означает просто «жирный». Что это вы улыбаетесь, шериф? Уж вам-то известно, что я имею в виду.