Она сказала, что вынуждена была там спрятаться. И лежать неподвижно под палящим солнцем.

Потому что там были индейцы. Пятеро. Апачи.

Затем, уже в октябре, вдруг явился выразить свои соболезнования Армандо Кортес. Он держал Нору за руку и твердил: «Боже мой! Да если б я знал, какая беда случится, я бы попозже выехал, а не средь бела дня. Если бы я только знал! Ведь я мог бы вас дома застать. Или, наоборот, оказаться возле поля, когда там эти индейцы появились».

И тут Нора все поняла. Темноволосый человек на пегом коне был совсем не индейцем. Это был тот самый Армандо Кортес, что сейчас стоял перед с нею и ронял ей на руки горячие слезы. Армандо и сам был отцом маленьких дочерей, и он весь холодел, представляя, что с ним было бы, если бы ему пришлось своих девочек хоронить. Нора хорошо это себе представляла. И страстно желала этого.

Если бы не Эммет, которого она все-таки очень любила, она бы в тот же день сунула голову в петлю. Или, в крайнем случае, на следующий день. Она с детства помнила, что соседки в таких случаях говорили: «Она себя порешила». Мысль об этом приходила ей в голову каждый раз, когда непрошеные гости уходили, оставив ее одну, и дом сразу начинал казаться пустым и безжизненным; или когда муж мягко пресекал все ее разговоры о возвращении домой в Айову или все равно куда, где не бывает таких вечеров и такой жары, от которой дети словно варятся заживо внутри собственной кожи; или когда к ним заезжал Армандо – а он теперь заезжал особенно часто, потому что как бы заново проживал свою жизнь внутри построенной Норой лжи и каждый божий день мучился, подсчитывая, сколько всего изменило бы его решение выехать в тот день на свою невинную прогулку чуть раньше или чуть позже.

Иногда Норе хотелось все честно ему рассказать. Освободить его от бремени этой вины, от уверенности в том, что отныне его судьба неразделимо и страшно связана с ее судьбой. Однако она все продолжала повторять: индейцы. Пятеро. Апачи. Конечно, она уверена. Конечно, она знает, как они выглядят.

Она действительно это знала, но ей верили так абсолютно и безоговорочно, как никогда не верили за всю ее жизнь. Верили ее лжи. И эта ложь, которую она тогда с такой легкостью выговорила, понеслась дальше – так приходит и уносится куда-то ночная тьма, – за пределы их городка. Эта ложь утвердилась в устах и умах не только местных женщин, но и фрахтовщиков, и даже солдат, и пропитала их души вплоть до той тончайшей оболочки, что отделяет от людей великое зло и поистине бескрайнюю тьму, столь всеобъемлющую, что каждый раз, когда Нора об этом думала, ей почти удавалось убедить себя, что не она всему виной. Разве могла она стать причиной столь всепоглощающего зла?