– Наши оправдания сделают нас еще более жалкими, – с убитым видом возразил Джолли.

Мы сели на верблюдов на перекрестке близ Пало Санто. Джолли собирался дня три ехать на север, в сторону реки Колорадо, а мы с тобой должны были направиться на юг, к границе, где мне и предстояло бросить тебя на произвол судьбы. По-моему, Джолли думал, что слезы у меня на глазах связаны с нашим расставанием – и, наверное, в какой-то степени так оно и было, – но на самом деле я думал еще и о том, что через какое-то время, когда мы вновь объединимся, верблюдов у нас уже не будет. А что такое погонщик без верблюда? Кем его можно считать? Что мы сможем тогда рассказать о своем прошлом, если Верблюжьего полка больше не существует, если о нем сохранились лишь весьма туманные воспоминания, а мы в глазах нынешней молодежи превратились в стариков, болтающих невесть что о каких-то стародавних временах?

В общем, заметив мои слезы, Джолли дружески стиснул мое плечо и сунул мне в руку свой старый nazar.

– Мужайся, Мисафир, – только и сказал он на прощание, а потом повернул на север и поехал прочь.

* * *

Я собирался доехать до Фортуны и там расстаться с тобой, чтобы ты мог затеряться в этих диких мексиканских краях. Я плохо представлял себе, как это возможно. Мне нужно было отпустить тебя на свободу где-нибудь поблизости от человеческого жилья, чтобы самому иметь возможность пешком вернуться в какое-нибудь селение. Но ты при этом легко становился уязвимым для любого, кто пожелал бы на тебя напасть. Пока мы ехали, я решил, что, пожалуй, сниму с тебя седло и сбрую, но уздечку оставлю – на тот случай, если ты вдруг столкнешься с какими-нибудь охотниками; увидев на тебе уздечку, они дважды подумают, прежде чем стрелять, ибо это будет означать, что они убили животное, являющееся чьей-то собственностью. Хотя ты, конечно, ничьей собственностью не являлся, ты даже мне никогда не принадлежал – если не считать того, что друзья всегда в какой-то степени принадлежат друг другу и у каждого навечно остается в памяти след их былой дружбы. Мне тогда казалось, что в момент нашего расставания мной будет владеть лишь эгоистичное желание выжить, что я буду думать только о себе, и я буду весьма смутно представлять, какова будет моя жизнь без тебя. Но единственное, о чем я оказался способен думать, это ты, Берк, твоя жизнь и все то, что тебе довелось повидать и испытать во время наших скитаний, хоть чувства твои так и остались навечно заперты в хранилищах твоей терпеливой души. А еще я представлял себе, что ты сможешь увидеть в безмолвии этих диких краев и как однажды – может, через три года, а может, через тридцать лет – люди из проходящего в тамошних местах каравана случайно заметят твои косточки и удивятся, как это верблюд сумел забраться так далеко от своей родины. Они решат, что ты, наверное, самый удивительный верблюд на свете. А может, к этому времени уже многим станут известны легенды о наших с тобой странствиях в пустыне, и тот, кто найдет твои останки, сразу догадается, кому они принадлежат, и соберет их в какой-нибудь драгоценный ларец, чтобы впоследствии передавать эту реликвию от отца к сыну, и тогда твоя жизнь на этой земле продлится еще на много лет.