— Нормально. Занималась все время.

— На чем же споткнулась?

— На столыпинских реформах, — этого пункта Лиза решила держаться твердо, чтобы не сбиться.

— Столыпинские реформы? — отец задумался. — Что-то реакционное… Вообще безобразие! Но я-то никогда не хотел, это вы, две авантюристки…

— Вась, перестань. Бог милостив. Откуда такие розы, Лизок? — мама смотрела на пурпур царей. Вкус Ивану Александровичу не изменял.

— Это я купила, сама, вдруг захотелось.

— Слыхала? Это называется нормально жить, — отец подошел к столу, понюхал цветы, пересчитал. — Пятнадцать штук, самое маленькое сорок пять рублей. Что вы на меня так смотрите? Редкий сорт, оранжерейные, рубля по три, а то и дороже. Словом, в воскресенье едешь с нами домой.

— Ты что, пап, хочешь испортить мне карьеру?

— Какую карьеру, хотел бы я знать!

— Лиза, послушай, это странно, откуда у тебя такие деньги…

— Я купила букет у одной старушки возле метро вечером. За пять рублей. Такая бедная бабушка, мне жалко стало…

— Твоя старушка бабушка — воровка и пьяница, чтоб ты знала. Если она вообще существует в природе и букет не поднесли тебе подруги, у которых ты собираешься ночевать.

Опасную проницательность и здравый смысл отец обычно прикрывал иронической словесностью. И как близко подошел к разгадке! А если б знал еще, что любовник дочери старше его самого? Ужас!.. Иван Александрович тоже хорош — дарить такие дорогие… А, пустяки! Лиза передернула плечами.

— Ну, пап, даже не смешно! Я побежала, очередь пройдет. До завтра, значит, в Милом.

— Послезавтра собирайся домой. Хоть неделю передохнешь, ведь жалко смотреть на тебя.

А горячей ночью земля не хотела отдавать полуденный жар; месяц и звезды тихо сияли в оконном пространстве, а с трех других, земных, сторон выступали из тьмы сотни корешков бессмертных книг — собранные вместе несгоревшие страсти, мысли и сюжеты, каким-то непостижимым способом преображенные в слова и предложения, спрессованные в тома и томики. Иван Александрович лежал с краю на тахте, курил, Лиза сидела, прижавшись спиной к прохладным переплетам, их англо-американские одежды валялись, поспешно сброшенные на ковер. Она говорила с отвращением:

— Я вся извралась и извертелась, самой противно. Господи, ну когда я стану по-настоящему взрослой и свободной, как ты.

— Как я? Не надо. Оставайся, радость моя, такой… вот такой. Ты мне возвращаешь молодость.

— Тебе, должно быть, многие возвращали молодость?

— Тебе-то что? Я не помню.