— Такого рода связи не разрываются философскими заклинаниями.
— Попробуем попросту. Что произошло тринадцатого мая пятьдесят седьмого года здесь, в березовой роще?
— Ты знаешь.
— Кажется, уже знаю. Теоретически. А вспомнить не могу. Ты должен помочь.
— А ты представляешь, о чем просишь? Нет, Митюша, только сам. Добровольно и свободно.
Митя вгляделся в обнаженные без очков глаза — непроницаемые, чернее ночи, без блеска, — и какое-то острое, смертельное ощущение прошло по сердцу. Как? Сейчас? Я не готов, не хочу. Я уже не чувствую к нему ненависти.
— Господи! — воскликнул Митя. — Ну где же она!
Как ждал он ее — как никого никогда не ждал! И все — этот последний больничный день, пасмурный простор, пушистые ласковые псы и свобода, таинственный диалог, — все имело особое значение в чистейшем свете ожидания. Любовь и смерти нет.
— Скоро. С утра она была в церкви.
— Откуда ты… Ты ее видел?
— Нет, успокойся.
— Вэлос! Как ты посмел?
— Не я, клянусь! Та самая сила смерти, которая нас с тобой соединяет.
— Ты соврал, черт, смерти нет.
— Ты убедишься…
— С Богом смерти нет, у Него нет мертвых.
Собаки зашлись в яростном лае, рванули куда-то, Митя машинально крикнул: «Фу! Ко мне!» Повиновались, продолжая, однако, потявкивать. Андреичевы детишки, розовые мячики, энергично спешили в небытие… нет, нет, я ничего не знаю, всегда остается надежда. «Папочкина машина в ремонте» — сообщила Ляля мимолетом. «Все дарственные и доверенности оформлены, — подхватил Витюша тоже на лету, жизнерадостно, — напрасно ваш старикан отца обхаживает».
— Поспешите! — грянул Вэлос громовым голосом. — Туча! Ледяной ливень! Двустороннее воспаление легких — и в крематорий на улицу Орджоникидзе!
Двойняшек ветром сдуло, хотя предостережение было явно преждевременным: далекая туча шла с северо-востока, другая, еще чернее, завиднелась на западе; по контрасту в центре, над их головами, над полями просветлело, опять пролетела птица.
— Поехали на станцию! — крикнул Митя. — Она может попасть под дождь! — ему все мерещилась женщина в сарафане и сандалиях.