Гальперин присоединился, не будучи таким уравновешенным, как его коллеги Марк Вайсман и Ольга Демичева, он лез всегда на рожон, выпаливал все, что думал, а потом спокойно шел занимался медициной…

Не стоит останавливаться на всей процедуре приведения видения уголовного дела в соответствие для взора Кашницкого и ранее известного нам генерала — одноклассника Тани Ермаковой, который так и останется, для его же спокойствия, «Пал Палычем», но необходимо остановиться на произведенном впечатлении этого визита на самого главного виновника несчастья, связанного с задержанием — Всеволода Яковлевича.

Оный товарищ с затуманенным умом, пропускавшим к его же разуму только нравившиеся ему тона, создающие видимость только ему одному любезной «истины», после произведенного на него давления фактами и свидетелями, ни сразу пришел в себя, а вернувшись сознанием в этот мир, не захотел воспринимать его действительным, таким, желая остаться в том, каким он был еще с утра, с его личной правдой, кардинально отличавшейся сейчас.

С мутными, далеко не ясными чувствами, смотрел он в окно, наблюдая через стекло, неожиданно открывшуюся ему красоту природы…, точнее тех, пробивающихся сквозь индустриальность города, клочков первозданного мира, созданным Богом, ради человека, который потомки этого самого человек превратил в форменное безобразие, чем искренне гордились пред очами Господа, даже не подозревая, что Бог перед ним.

«Налетели! Наговорили! Чушь! Вот красота то в малых формах, а они все обобщают… Мое детище, мою версию хотят разбить! Да они даже не знают, что ее одобрили в Москве… Вот Виктория Вячеславовна не скоро сможет посмотреть такими же, как мои, свободным глазами на эту красоту — нужно отвечать за содеянное… Господи, что я говорю! Ну ведь очевидно же все… — все очевидно: не была, не стреляла, не виновата! А я… — ииидиииооот! Но я не могу задушить на полувздохе свое детище, которому уже дали продвижение… Как я могу признать ошибочность, когда верность признана выше… Господи, я ведь сам с пенной у рта доказывал!.. Я был тщеславен, горд, чем и был ослеплен… Ну так ведь все очевидно: я хотел выделиться, смотреться учеником Хлыста, но ведь Хлыст бы так не поступил!».

Быстро встав, он открыл сейф, вынул табельное оружие, полученное сегодня с утра, сейчас бы следовало его сдать, но были другие мыли… Присев на краешек стула, он резким движением оторвал уголок листа из подшивки материала дела и на чистом от чернил месте, бросил пару строк, ясно говорящих о его раскаянии, о том, что он не прав, извиняется, и не может перенести позор, тем боле на фоне памяти своего учителя.