— Нет, — сказал Натаниел Хикс. — Я как раз любуюсь, какая вы… собранная.

И хотя слово «собранная» очень ей подходило, он вдруг понял, что есть другие слова, которые сейчас просто не шли ему в голову. Тонкая шерсть выглаженной форменной одежды придавала девушке особую прелесть чистоты и опрятности. Это был эстетически безупречный отказ от роскоши, увенчанный тем, что с успехом заменяет любые украшения, — строгими золотыми лейтенантскими нашивками и классическим профилем Афины Паллады, отлитым из простого металла.

— Приятно слышать. Мама как-то сказала, что лучше быть очень чистой, чем очень хорошенькой. Не знаю, как вообще, но я убеждена, что девочек надо с детства приучать по одежке протягивать ножки.

Эта в общем-то безобидная, но затасканная фраза в устах любого другого человека воспринималась бы как самоуничижение или напрашивание на комплимент. Но у нее она прозвучала так, что Натаниела Хикса захлестнула волна теплого и доброго чувства и ему захотелось сказать этой девушке самые дорогие слова, о которых не просят, но которых всегда так ждут.

Она сохранила всю свежесть и чистоту после принятой ванны, но чувствовалось, что чистота и строгость присущи ей органически: этого состояния нельзя добиться, просто начисто отмыв кожу. За этой опрятностью Натаниел Хикс видел безустанную работу воли, заставляющую человека при любых обстоятельствах сохранять внутреннюю чистоту. Вчера, в невыносимо жаркий полдень, она произнесла несколько театрально: «Ливийский воздух полон зноя…» Сейчас он понял, это была защита — ирония. Ирония, если можно так выразиться, обоюдоострая, направленная в обе стороны. Пусть она пропахла потом, но она цитирует Мильтона; да, она цитирует Мильтона, но ведь она пропахла потом. Она осталась такой же и после того, как ее вырвало в любезно предложенный сержантом Пеллерино бумажный пакет, когда она, смущенная, стояла на подгибающихся ногах у трапа.

— Я думаю, ваша мама была бы очень вами довольна, — сказал Натаниел Хикс.

— Правда? Вы очень добры. Она мне говорила и другие вещи, которые я постаралась запомнить. Например, если вы хотите кому-нибудь до смерти надоесть, рассказывайте только о себе. Важное в моем случае предупреждение. Я всегда проявляю невероятную изобретательность, чтобы свернуть разговор на эту тему. Можно подумать, что я обожаю историю своей жизни. Но я, кажется, трезвею. Вы говорили о генерале Биле и проекте статьи для журнала.

— Нет, нет! — воскликнул Натаниел Хикс. — Позвольте объяснить в вашем стиле: это был пример моей изобретательности. Я вам демонстрировал, какой я достойный восхищения парень и какие у меня достойные восхищения принципы. Я ведь туда рвался, как лиса к винограду. Был готов обмануть, сблефовать — что угодно. Даже когда стало ясно, что винограда нет, я все еще подпрыгивал. Так тяжело было отказаться от возможности полететь на Север, чтобы там, пока не вернут, убивать время и тянуть из армии денежки. Но, пропрыгав весь день, я понял, что это бесполезно. Именно тогда я и попытался обратить ваше внимание на мои утонченные принципы и безошибочное умение отличать доброе от дурного. Знаете, на душе у меня словно стало легче…