Поменяв хаки на гражданскую одежду, вроде бы отчасти меняешь и душу, как-то взрослеешь, становишься более самокритичным, смотришь на жизнь рассудительнее, как бы с некоей высоты. Два года в пограничном гарнизоне, последние месяцы и вовсе на уединенной заставе глубоко в лесу, — хватило времени разобраться в себе самом, пересмотреть свои удачи и неудачи (последних было куда больше) и принять решение — после не слишком успешных семи послевоенных лет начать жить заново и по-другому. Для этого есть все предпосылки: снова в университет, а диплом доктора философии — Камилл не сомневается, что добьется его, — даст куда больше уверенности в себе, хотя, в общем-то, диплом ему ни к чему (есть много хороших писателей и без дипломов). Экзамены, сданные за пять первых семестров, конечно, зачтут, и теперь, когда его «кадровый профиль» в порядке (господи, сумею ли я когда-нибудь отблагодарить за это Роберта Давида?!), перед ним откроется путь в литературу… Надо только деликатно и тактично уговорить Павлу потерпеть еще два годика, пока он будет доучиваться; а он готов заниматься до упаду (взял за правило: каждый экзамен сдавать с первого захода!) и одновременно писать — писать днем и ночью, лишь бы избавить семью от унизительной необходимости жить на его стипендию да на тощий заработок швеи-надомницы…

Камилл поднялся по лестнице, в одной руке чемоданчик, розы в другой. Только никаких сентиментальностей, я — сержант запаса, меткостью стрельбы заслужил право на дополнительный час личного времени после отбоя, а во время зимних учений неделю ночевал в палатке на морозе — и даже насморка не схватил!

Сверху спускалась соседка, едва знакомая; заметила розы, как-то смущенно ответила на приветствие. С нижнего пролета нерешительно оглянулась на Камилла — видно, не прочь поболтать немножко встречи ради, да поняла, конечно: человек возвращается домой после двух лет солдатчины, нельзя отдалять тот миг, когда он наконец-то обнимет своих… Камилл вынул ключи — нет, пускай лучше ему сами откроют, Якоубеку четыре годика, поди, уже достает до дверной ручки, а если откроет Павла — обнимутся на пороге, это будет как-то торжественнее… Как ни сдерживал себя Камилл, сердце свое ощущал где-то в горле. Опустил на пол чемоданчик, позвонил.

Тишина. Только радостное буханье в груди переместилось куда-то к вискам. Ни шороха. Позвонил еще. Оглохшая тишина разбудила какое-то еще неясное разочарование. Погулять вышли? В кукольный театр? В гости к подруге Павлы? (Впрочем, с чего бы им его ждать— приехал-то днем раньше…) Отпер своим ключом. Чемоданчик оставил в прихожей, заглянул в кухню. Образцовый порядок. Отворил дверь в комнату — все аккуратно убрано, на полу не разбросаны игрушки, которые вечно попадались под ноги (раньше, до ухода в армию, эти разбросанные в тесной квартире игрушки часто действовали ему на нервы, и без того издерганные). От двери разглядел конверт на своем письменном столе. И в этот миг, неизвестно почему, послышалось ему постукивание палочки слепого, торопливо удаляющийся звук, как полчаса назад. Машинально — пять шагов к столу. «Камиллу». Шаги слепца слились с удесятеренным стуком сердца.