Руженка, с трудом подавив зевоту, машинально поправила прическу.

— Прости — после вчерашнего никак не очухаюсь…

— Да и не удивительно!

Руженка и всегда-то не очень понимала иронию. Правда, за эти десять лет она, по крайней мере внешне, стала прямо-таки светской дамой: даже на работе прическа — словно только что от парикмахера Антуана, экстерьер — будто от Елены Рубинштейн, хотя и в отечественном варианте; только вот голова тяжелая после каких-то там двух бокалов — да, милая моя, не скоро еще преодолеешь ты в себе прежнюю Руженку…

— Выпьешь капельку? — Руженка открыла низенький шкафчик: стопка папок с рукописями, и там же — три бутылки. — Писатели повиднее преподносят мне свои средства производства; провинциальные простачки притаскивают коробку конфет и три розочки. Ты не поверишь, до чего подобострастны чешские Бальзаки, когда им нужно, чтоб я дотянула их рукописи до издания!

Хорошо бы удалось тебе дотянуть кого-нибудь из них до алтаря… Но вслух Ивонна сказала:

— Теперь, может, и Камиллу наконец-то выпадет шанс, когда ты заняла, как я полагаю, прямо-таки ключевое положение в издательском царстве.

— Не переоценивай положение, Ивонна. — По лбу Руженки пробежала тень. — Камилл родился под несчастливой звездой и все еще живет в каком-то нереальном мире. При всем том издание книги для него — вопрос престижа.

— Одним словом, чем больше хочется, тем меньше можется, как говорил не только Гёте, но и наши хоккеисты.

— Ну, а как ты? Уже раскинула сети?

— В жилотделе меня, правда, не погнали взашей, но их обещания явно рассчитаны на долгожителей. По двум адресам, где сдают комнаты, я уже ходила. Но странное дело — едва хозяева узнают, что у меня шестилетняя дочь, сразу охладевают, а выяснив, что я вернулась из Западной Германии, вдруг вспоминают, что вообще-то они уже обещали комнату зятю.

— Что за ерунда: была ведь объявлена амнистия!

— Поди объясни людям, что я даже не послефевральская беженка… Наше поколение одержимо страхом; лучше подальше от всяких там возвращенцев, вдруг они — агенты империализма!

— Надо что-то предпринять, Ивонна, причем раньше, чем что-то предпримет Роберт Давид! Намерения у него добрые, но иногда меня просто бесит, что он обращается с нами, будто мы навеки зависимы от него!

Well![79] Ее слова звучат обнадеживающе; Руженка — давно уже не та жалкая краснеющая курочка, которую где оставишь, там и найдешь…

Небрежный стук, в кабинет ворвался здоровенный мужчина с толстыми губами и целым гнездом волос на голове, похожих на проволоку, припорошенную снегом. Руженка представила Тайцнеру Ивонну: