Крчма обнял Ивонну долгим, безмолвным объятием. Потом, оставив ее, тяжелым своим шагом пошел в угол, к вешалке, — нелепо, правда, в такой момент притворяться, будто ищешь что-то в карманах пальто, но как иначе скроешь слезы на глазах? Ведь это после десятилетнего отсутствия вернулась моя родная дочь!

К счастью, Ивонна уже сидит на своем обычном месте рядом с Мишью, она уже осушила в честь встречи одну из десятка рюмок, очутившихся перед ней стараниями обрадованных одноклассников. Крчма не сразу вернул себе равновесие духа после порыва растроганности и потому расслышал только конец того, что говорила Ивонна своей соседке:

— …и вот я в конце концов сказала себе, делать нечего, девка, надо решаться, исправлять свою жизнь по принципу «коли хозяин не чинит крышу, так крыша валится на хозяина», как говаривали встарь…

Слава богу, вернулась Ивонна с прежним своим «домашним» взглядом на реальную жизнь. А ведь могла бы сидеть тут сейчас, зараженная снобизмом, понюхав западный образ жизни, и рассеянно бросала бы свои «Oh, yes»[78], и никак не могла бы вспомнить, как будет по-чешски «школьный товарищ»…

Лукаво усмехнувшись про себя, Крчма подметил, как заговорщики из его Семерки (за исключением Мариана) поздравляют… Камилла. Из непосвященных никто этого не заметил.

Нет, сейчас нет смысла заставлять Ивонну исповедоваться— сейчас она принадлежит своему бывшему классу. Позднее Крчма пригласит ее к себе, целые полдня освободит для этой утраченной и вновь обретенной, после Миши — любимейшей из дочерей…

И хорошо, что Пирк, этот здоровяк, бывший машинист, к которому кое-кто из титулованных однокашников все еще относится с некоторой долей снисходительности, первым почувствовал, что не все вопросы приятны Ивонне: он включил магнитофон на столике в углу.

— Соло для нашей возвращенки!

С нею перетанцевали все, даже пан Понделе, передавали ее из рук в руки, последним подошел Крчма — но у Роберта Давида никто не осмелился ее забрать.

Все больше становилось дыма, шума, пустых бутылок — банкет, которому неожиданное появление Ивонны придало особую атмосферу, подходил к концу; однако Гейниц и на сей раз не изменил традиционному ритуалу: поднялся, обошел танцующих, машинально направился к месту Мариана, но его стул рядом с Мишью оказался пустым. Крчма не разобрал, что ему шепнула Мишь — кажется, что Мариан удалился на английский манер, — и Гейниц, перестав потряхивать коробочкой с шахматами в кармане, двинулся к Крчме. Спросив разрешения, опустился на свободный стул.

— Хочу вас поблагодарить, пан профессор.