— Нет, нет, просто мне чуть-чуть нехорошо — именно сейчас.

Энн чувствует, как горят ее щеки. Но миссис Робинсон, гибко усаживаясь и позвякивая браслетами, ничуть не смущается.

— Ах, это. Полно вам, мисс Бронте, мы ведь с вами женщины, не нужно стесняться упоминать об этом. Как верно их прозвали проклятием. Они просто-таки выбивают меня из колеи на полмесяца. Знаете, я считаю лучшим укрепляющим средством морской воздух — а мы ведь скоро переезжаем в Скарборо.

— О, да, я действительно с нетерпением жду этого, сударыня.

— Побег из угрюмого Торп-Грина, а? Нет, нет, я всего лишь вас поддразниваю. Восхитительное место, не правда ли? Эти чудесные утесы и великолепное море… Знаете, а ведь я когда-то могла выйти замуж за капитана морского флота. О помолвке даже речь еще не заходила, но степень симпатии позволяла, по крайней мере, предполагать такую возможность…

Если только миссис Робинсон пустилась в описание давних побед, ее смело можно слушать вполуха и думать о своем. Но Энн, которая любит контролировать ход своих мыслей, обнаруживает, что сегодня они разбегаются во все стороны, как всполошившиеся цыплята. И хотя сейчас подошло время ее цикла, дело не только в этом, а в ощущении, которое она испытывает; или, скорее, это ужасное его усиление, гнетущее и мучительное, а все вместе — непостижимо — сливается в чувство, будто находишься на нестерпимой грани.

Шарлотта много гуляет, чтобы заполнить дни и постараться утомить себя перед ужасающей порой ложиться спать, перед тем, как она станет умолять и ползать на коленях у алтаря жестокого сна, божества, которое отказывается приходить. Брюссель в августе пылает. Ничто не может быть дальше от холодного непреклонного севера, чем эти сгорающие на солнце бульвары с мошкарой, кишащей в чернильной тени деревьев, пузатые бочки водовозов, со скрипом проезжающие мимо, соломенные шляпы и черные кружевные накидки. Тем не менее Шарлотта все думает о Шотландии, об этом великолепном обреченном рыцаре Монтрозе, который с оружием в руках выступил за своего короля, был казнен и расчленен. Впервые эту историю им прочитала Мария в детском кабинете. «Боже мой, Мария, — думает Шарлотта. — Тогда еще ребенок, но благоразумия уже больше, чем у меня когда-нибудь будет». Его тело разрезали, а части повесили в разных городах, в назидание. Рука в Абердине, голова в Эдинбурге. Почему она думает об этом? Каким-то образом Шарлотта чувствует, упрямо шагая и шагая вперед, будто нечто подобное произошло с ней без ее ведома, будто по всему городу разбросаны отрубленные кусочки ее самой: в парке, в Гар-дю-Нор[89], в Шапель-Рояль, у богато украшенных, остроконечных фасадов старых купеческих домов вокруг Гранд Плас. Быть может, прогулки — это способ собрать себя воедино? Однако она всегда заново разорвана на куски к тому времени, когда возвращается в пансион Хегер.