Какое-то время Шарлотта беспомощна. Она не может писать писем или подшивать траурных одежд; не может сидеть с папой и слушать его сдавленные стоны, обрывки молитв, которые он без конца бормочет. Она не может даже лечь на спину или сесть прямо: только тяжело, ссутулившись, опуститься на стул или свернуться калачиком на постели. Быть может, бросая вызов миру, который убил Брэнуэлла, она отказывается его признавать.

С другой стороны, Шарлотта видит это убийство как кульминацию долгого процесса. И еще глубже зарываться перекошенным лицом в подушку ее заставляет знание, что она не может искренне сказать, что потеряла брата сейчас: она предпочла потерять его давным-давно, как собаку, которая забежала в лес. И сейчас эта собака приковыляла к твоему порогу, чтобы послушно испустить здесь последний вздох.

— Прости, — вяло отвечает она хлопочущей Энн. — Я не знаю, что может… что может меня поднять.

Что может ее поднять?

Вот что. Внезапное и странное ощущение отсутствия красок, когда она наблюдает за Эмили, пересекающей двор с ведром корма в руках. Серые камни, черное платье — и чистое, бескровное, белое лицо Эмили.

Шарлотта говорит:

— Энн, пожалуйста, спроси ее. Только спроси, не подумает ли она над тем, чтобы показаться доктору Уилхаусу. Из твоих уст она лучше это воспримет.

Энн с сомнением качает головой.

— Не думаю, что она вообще это воспримет. Она ненавидит врачей еще больше, чем бедный Брэнуэлл.

Странно, как всего за несколько недель Брэнуэлл принял новое обличье. Бедный Брэнуэлл — так его теперь все называют, и это почему-то кажется естественным, хотя ничего не улучшает.

— Знаю… Тогда, может, ты скажешь, что мы переживаем из-за ее простуды, которая, похоже, никак не проходит? Нет, это ей тоже не понравится. Я упомянула о кашле, а она посмотрела на меня как на сумасшедшую. Боже мой, я не знаю, что делать. Видимо, после Брэнуэлла я делаю из мухи слона. Но ты ведь замечала это, верно? Как она пыхтит и задыхается, когда добирается до вершины лестницы?

— Нет. В смысле, не только до вершины. Одышка начинается уже к тому времени, как она доходит до промежуточной площадки, — говорит Энн, как всегда наблюдательная. — Я спрошу ее. Но не хочу этого делать. Ты понимаешь, не так ли?

Да. Тебе откусывают голову или окатывают парализующим молчанием. Но на другом уровне, где ни ей, ни Энн не хватает смелости произнести вопрос вслух, Шарлотта понимает: на самом деле они боятся прямого ответа.

Позже, когда они собираются в столовой при свете лампы, Шарлотта украдкой бросает на Энн вопросительный взгляд, а Эмили ловко перехватывает его и говорит: