— Нет, никаких докторов. Мне и без всех этих треволнений надоело быть простуженной. Шарлотта, ты говорила, что мистер Уильямс прислал рецензии. Давай послушаем их.

С этими словами Эмили очень осторожно садится; ее грудь судорожно поднимается и опускается. И ты знаешь, что она еще несколько минут не сможет говорить из-за одышки. И ты могла бы прижать ее к стенке, принудить к этому, доказать это, заставить ее признать — если бы ты была жестокой, или не так сильно любила ее, или была бы менее напугана.

Итак, вопросы: повисшие под потолком вынужденного молчать дома.

Высказанные вслух — спланированные и подготовленные в муках.

— Эмили, ты в последнее время так занята — почему бы тебе не отдохнуть немного и не дать простуде возможности пройти?

Но это все равно что дрожащей рукой завершать элегантный карточный домик, а уже в следующий миг видеть, как он рассыпается. Эмили хмурится, глядя на сестру с выражением изнуренного замешательства.

— Шарлотта, да что же с тобой такое в последнее время? — говорит она, открывая печь, чтобы вытащить хлеб. — Твои разговоры сделались очень утомительными. Прости, я знаю, что ты оплакиваешь Брэнуэлла, и потому… — Запах свежеиспеченного хлеба поднимается к потолку. Шарлотта размышляет над тем, как странно, что самый теплый и радушный запах может приобретать столь мрачную ассоциацию, окрашиваться таким ужасом. Поднимая противень с хлебом, Эмили вдруг тихо вскрикивает и морщится, а затем с грохотом выпускает ношу из рук и хватается за бок. Но взгляда Шарлотты избегает. И Шарлотта вскоре осознает, что Эмили ждет, чтобы она ушла: ушла и забыла, что вообще это видела.

Вопрос к папе: может, невзирая на протесты Эмили, он все-таки пошлет за доктором Уилхаусом, как в случае с Брэнуэллом? (Только, конечно, на этот раз все должно быть иначе.) Папа держится: потусторонние крики и глухие удары первых ночей остались позади. И теперь кажется, что податливую верхнюю почву его «я» смыли дожди, обнажив глубокий слой твердой стойкости. Папа качает головой.

— Боюсь, это бесполезно, моя дорогая. Я уже разговаривал с ней — со всей откровенностью — по поводу тревоги за ее здоровье. Она говорит, что, если я пошлю за доктором, она откажется от осмотра. — Он вздыхает. — И это, конечно, ее право. Доктора-отравители — так она их называет, причем вполне серьезно. Это любопытным образом напоминает мне об отношении, которое выказывали к врачам простые деревенские люди в дни моей ирландской юности; своего рода суеверный страх, что доктор чуть ли не приносит в дом болезнь.