— Ничего подобного, учитель, я просто хочу поскорее пересечь площадь и укрыться в тень.

Учитель старался не отставать от капитана, но отчаянно хромал — ему недавно подарили новые лакированные туфли белоснежного цвета; они казались такими удобными, прохладными, а на самом деле жгли ноги, будто горчичники, да еще старая мозоль мучила, — и Родригес еле ковылял, стараясь ступать на каблуках, а не на носках, по гравию, которым была покрыта площадь.

— Я так и думал, — Каркамо вернулся к прерванному разговору, как только они достигли освежающей тени, отбрасываемой полуразрушенной стеной, — человек перестает пить либо когда отравится алкоголем, либо когда, как у вас, у него появляются иллюзии.

— Вот поэтому, капитан, надо видеть разницу между теми, кто пьет, потому что этого требуют его желудок, его кровь, потому что червячок гложет, и теми, кто пьет от пресыщения, от пустоты, потому что не знает, куда себя деть…

На этот раз офицер взял под руку учителя, как бы приглашая его продолжать.

— Тот, кто пьет, потому что этого требует его организм, — продолжал учитель, — может излечиться просто сильнодействующим слабительным, например тухлой грязью или тиной. Однако люди, потерявшие рай, как, например, я, не излечиваются, пока не найдут смысла жизни. Алкоголик похож одновременно на игрока и на самоубийцу. Он пьет не только ради удовольствия опорожнить стопку, он словно что-то пытается доказать. И зная, что вино для него — это яд, он, будто самоубийца, пьет, чтобы избавиться от чувства одиночества…

— Как вы всех разложили по полочкам, учитель! — воскликнул Каркамо и дружески похлопал его по спине.

— Еще бы! Я тоже служил в армии, и мне представлялось, что служил в батальоне самоубийц!

— Но, учитель, раз уж вы рассказываете о чудесах, так откройте мне, пожалуйста, кто этот святой или, скорее всего, эта святая, которая сотворила чудо. Ведь ясно, что вам помогла не протухшая тина… Какая-нибудь живая красавица заняла место Тобы?

Учитель вздохнул. Что-то кольнуло его в сердце при звуке этого имени, которое он так часто произносил, бодрствуя и во сне, пьяный и трезвый, когда оставался один и на людях. Тоба… Тоба… Тоба…

При свете солнца странно и грустно звучало пение цикад.

— Так кто эта красавица? — настаивал офицер. Его не столько разбирало любопытство, сколько развлекала мысль о красавице и Родригесе, таком тощем, что одежда болталась, словно с чужого плеча, а хриплый и гнусавый голос учителя способен был отпугнуть любую женщину. — Или красавица, или какая-нибудь выгодная сделка в тысячи долларов? — Офицер уже не скрывал улыбки, живо вообразив себе астрономическую дистанцию, отдалявшую учителя не только от тысяч — даже от одного доллара.