Сверчевский возвращает фотографию. Эва–белая. Была еще и Эва–черная.

Подпоручик снимает очки, протирает о рукав шинели.

Они, студенты Краковского университета, полюбили друг друга. Какая любовь!.. Оба придерживались «левицы». Эва шагнула дальше — к коммунистам. Он сочувствовал, давал деньги МОПРу. Она не втягивала его в свой партийный круг. Случись что–нибудь — у ребенка должен быть отец. Да, у них дивная дочка. Вылитая мать.

На ладони у Сверчевского новая фотография: Эва с мужем (в франтовато–побеДном мужчине с галстуком–бабочкой не сразу разглядишь небритого очкастого подпоручика).

Вдруг молодая жена надумала ехать учиться в Москву.

— Она, обывателе генерале, не по–женски независимая.

«Положим, зависимая. Эх, Эва, Эвуня–белая, не полагалось сообщать, даже любимому мужу, что едешь в Москву. Тем более ехала ты в школу…»

— Жена, — подпоручик ушел в воспоминания, — вернулась осенью тридцать шестого.

«Последний польский выпуск, незадолго до его отъезда в Испанию…»

Вернулась серьезная, суровая — и с головой в партийные дела. Почему–то не рассказывала о Москве.

«Этого еще недоставало…»

Подпоручик, тогда краковский адвокат, бесконечно уважал свою Эву и не докучал расспросами.

В тридцать девятом будущий подпоручик отправился погостить к родне в Перемышль. Эва с дочкой осталась в Кракове. Война. Он — в Советском Союзе. Она — в оккупированной Польше… Краков уже освобожден; он шлет письма во все концы. Но никаких следов жены и дочери.

— Обывателе генерале, я адресовался в Краковскую Раду, в воеводство. Неужели не могут разыскать?

«Дочку ты разыщешь, а жену…»

— Разыщут, обязательно разыщут.

В августе прошлого года Сверчевского, извиняясь, просили зайти в информацию. У человека, с которым желательно ему встретиться, прострелена нога.

Узнал он его сразу:

— Томаш!

— Товарищ Вальтер!