Мохнатый хотел было открыть рот и сказать первое, что придет в голову, а пришло бы, конечно, крепкое словцо. Но промолчал и только уперся дулом револьвера в ступеньку. Может, потому, что стоял наверху лестницы, он вдруг почувствовал себя так высоко над всеми этими криками, вопросами, ненавистью, взорвавшейся проклятьями и упреками. «Пойду лучше посмотрю, как парнишка, — подумал он. — И надо сказать его маме, что телеграмму-то мы все-таки послали».

Он молча прошел мимо размахивающих рук и раскрытых ртов; издали могло показаться, что женщины приветствуют его, поздравляют с победой.

Персио прикорнул на кровати Клаудии. Под утро она набросила ему на ноги одеяло, с благодарностью глянув на тощую фигуру Персио, новая одежда уже помялась и кое-где загрязнилась. Она подошла к постели Хорхе, послушала, как он дышит. Теперь, после третьего приема лекарства, Хорхе спал спокойно. Она притронулась к его лбу и успокоилась. Навалилась усталость, как будто она не спала много ночей; но ложиться ей не хотелось, она знала, что не пройдет много времени, как кто-нибудь придет с новостями или же с рассказом о все тех же блужданиях по нелепым лабиринтам, по которым ее друзья мыкаются уже двое суток, не очень понимая что к чему.

В приоткрытую дверь заглянула разукрашенная фиолетовым синяком физиономия Лопеса. Клаудиа не удивилась, что он не постучал, как не обратила внимания и на крики женщин и громкие разговоры в коридоре правого борта. Она махнула рукой, приглашая его войти.

— Хорхе лучше. Спит уже почти два часа. Но что у вас…

— Чепуха, — сказал Лопес, притрагиваясь к челюсти. — Немного больно, когда разговариваю, и поэтому говорю мало. Я рад, что Хорхе лучше. Но ребята все-таки послали радиограмму в Буэнос-Айрес.

— Как глупо получилось, — сказала Клаудиа.

— Да, теперь это кажется глупым.

Клаудиа опустила голову.

— В конце концов, это дело чести, — сказал Лопес. — Скверно, что была перестрелка, те, на корме, не хотели их пускать. Просто не верится, только познакомились, всей дружбе-то — два дня, если это можно назвать дружбой, и вот…

— Что-то случилось с Габриэлем?

Вопрос прозвучал утверждением; Лопесу осталось только молчать и смотреть на нее. Клаудиа поднялась на ноги, рот приоткрылся. Сразу стала некрасивой, почти нелепой. Шагнула вперед, ноги не слушались, пришлось ухватиться за стул.

— Его принесли в каюту, — сказал Лопес. — Я побуду с Хорхе, если хотите.

Рауль, карауливший в коридоре, пропустил Клаудиу в каюту и закрыл дверь. Пистолет в кармане уже мешал, глупо было ожидать, что глициды пойдут в контратаку. Так ли, иначе — все должно окончиться на этом; не война же, в конце концов. Захотелось пойти в коридор правого борта, откуда неслись визгливые восклицания дона Гало, проклятия доктора Рестелли, крики дам. «Бедные, — подумал Рауль, — ну и плавание мы им устроили…» Он видел, как Атилио робко вошел в каюту Клаудии, и пошел к нему. Во рту стоял привкус рассветного часа. «Это действительно была пластинка Айвора Новельо?» — подумал он, силясь отогнать образ Паулы, который настойчиво возвращался. Он смирился и позволил ей явиться в том виде, в каком она пришла в каюту Медрано вслед за Лопесом — в красном халате, с красиво распущенными волосами, какой ему нравилось видеть ее по утрам.