Девушка Джима была давно готова и уже злилась, но после того, что случилось, ее раздражение не имело никакого значения. Несмотря на это, выглядела она очаровательно. Рождественские каникулы этим и отличаются: ажиотаж оттого, что все повзрослели, изменились и только что вернулись из каких-то других краев, всегда меняет даже тех, с кем знаком всю жизнь. Джо Джелк с ней был вежлив, но находился в трансе: за все время пути до отеля он издал одинединственный короткий, громкий и резкий смешок; так мы и доехали.

Шофер подвез нас не с той стороны – со стороны, где не было цепочки машин, из которых выходили гости, – и лишь благодаря этому мы неожиданно натолкнулись на Элен и увидели, как она покидает салон небольшого авто. Мы еще даже не остановились, а Джо Джелк уже успел выскочить из машины.

Элен повернулась к нам, бросила на нас слегка отстраненный взгляд – чуть удивленный, но нисколько не встревоженный; на самом деле она нас, кажется, и не заметила. Джо приближался к ней с натянутым, гордым, оскорбленным и, как мне показалось, абсолютно подобающим случаю укором на лице. Я пошел за ним.

В салоне сидел – он даже не вышел, чтобы помочь Элен! – какой-то неприятный тип лет тридцати пяти. На его вытянутом лице – кажется, со шрамом – играла легкая зловещая ухмылочка. Глаза казались насмешкой над родом человеческим – это были глаза животного, сонные и покойные в присутствии особей другого вида. Взгляд был беспомощным и одновременно жестоким, безнадежным и в то же время уверенным. Глаза, казалось, говорили о том, что сил для действия у него нет, но он всегда готов воспользоваться любым проявлением чужой слабости.

Я смутно отождествил его с парнями того сорта, который с самого раннего детства проходил у меня под названием «ошивающиеся» – всегда облокачивавшиеся на прилавки табачных лавок, занимавшиеся лишь рассматриванием сквозь узкие щелочки глаз входивших и выходивших, – одному богу известно, имелись ли у них хотя бы зачатки мозгов. Непременная принадлежность гаражей, где они занимались какими-то туманными «делами», о которых всегда говорили лишь вполголоса, а также завсегдатаи парикмахерских и театральных фойе. По крайней мере, именно об этих местах вспоминалось, когда появлялся такой тип – конечно, если его можно было отнести к «типу». Иногда его лицо появлялось на карикатурах Теда – из тех, что погрубей, – и с самого раннего детства я приучился всегда бросать нервный взгляд на тусклую границу, где он стоял, и я видел, что он рассматривает и презирает меня. Однажды – во сне – он сделал несколько шагов ко мне, отдергивая голову назад и бормоча: «Эй, парнишка!» – тоном, который должен был, наверное, меня успокоить, а я в ужасе бросился к двери. Это был парень как раз такого сорта.