— Слышишь, мать, что им, паразитам, в башку взбрело? Вот возьму палку и выбью дьявольские мысли. А ну, перекреститеся!

Мы испуганно крестились, Михал иногда целых три раза, но отец не успокаивался и отводил душу на матери:

— Ты мать, а ничего не говоришь!

— Они ж дети, им про все еще можно спрашивать. А ты отец, возьми да объясни.

— Я своего отца ни об чем не спрашивал. Ни он своего. Наше дело было слушать, а не спрашивать. — И, обозлившись на мать, что она его не поддержала, обращался к деду: — Спрашивал я вас когда-нибудь? А вы спрашивали своего?

Но дед был уже страшно старый, а иногда как раз в это время ноги себе растирал, потому что вечно их у него ломило, оттого и не мог враз сообразить, хочет отец, чтобы он ему поддакнул или, наоборот, возразил, и отвечал обычно серединка на половинку:

— Ну, коли чего не знал, спрашивал. Но прежде другие были дети, а сейчас другие.

— Какие еще другие? — набрасывался отец на деда. — Разве прежде не пахали, не сеяли, не косили и на той же самой земле? Э, да что с вами говорить. Видать, ум у вас уже забурел от старости.

На деда отец чаще всего злился. И по любой причине, а то и без причины. Дождь зарядит, он сразу на деда, чего у них ноги ломит и ломит, сколько может ломить. Раз ветер повалил за овином тополь, так тоже на деда, нет чтобы ясень или вяз посадить, посадил тополь, а это не дерево, дерьмо, ни смастерить из него ничего, ни на растопку пустить, горит как солома. А как-то задавил отец цыпленка, цыплята вылезли из лукошка из-под наседки, разбрелись по горнице, и опять дед оказался виноват — почему на лавке сидел, а не как всегда у плиты, и пришлось его обходить. А все, должно быть, из-за тех бумаг, которые дед где-то зарыл и не мог вспомнить где. Или потому, что дед уже не обижался ни на чью злость. Можно было вволю на него злиться, он только глядел на тебя, как на пустое место, или ничего не слышал. И мы, ребята, случалось, на нем срывали злость, потому как знали, не возьмет дед палки, не прогонит нас, и отцу с матерью не пожалуется, и обиды на нас не затаит. А то и вытащит из кармана грушу или сливу и — на-ка, Шимек, на-ка, Михась, желтенькая, сладенькая, съешь и не злись.

Правда, на отца как внезапно злость накатывала, так внезапно и проходила. Он доставал кисет с махоркой, сворачивал самокрутку и принимался объяснять, что бы было, если б не дать этого куска хлеба земле.

— Несчастья б посыпались. — И расписывал их нам, начиная с того, что земля могла б быльем порасти, потом перечислял дожди, грады, морозы, засухи, мышей, саранчу и другие напасти и заканчивал самым страшным: что земля навечно перестанет родить, потому как обратится в камень. К этим отцовым несчастьям добавлял еще свои дед. В несчастьях дед даже больше отца знал толк. И не потому только, что дольше жил. Он еще на помещика работал и в царской армии служил, и раз паводок унес все его добро, а в другой раз от молнии подворье сгорело дотла. Так что земля, вода, небо, война — все дед валил в один котел. Отец, правда, не очень-то давал ему себя перещеголять в несчастьях. Стоило деду сказать: — Вот раньше…