Человек, как и бог, ему понятный, «ничего не может»? Но это же не так! Сама судьба Шимека, при всей внешне-биографической неудачливости, неприкаянности, опровергает и пессимизм, и даже стоицизм, субъективно ему присущий. Внутренне, духовно Шимек не только не сломлен испытаниями XX века, но обогащен ими именно в человеческом, гуманном содержании своего духа.

Ну, а внешняя, жизненная его биография…

Приглядимся, вдумаемся в то, как строится В. Мысливским роман: форма в серьезном, в подлинном произведении искусства всегда существенна; она доносит смысл, концентрируя, сгущая, усиливая его.

Так вот, «Камень на камень» строится совсем иным образом — не как возведение камня на камень, камня на камень и т. д. И композиция, и стиль романа — «квантованы» (под стилем имею в виду не языковой слог, а характер образности, способы ее разработки, заостренности, доходящие до символичного гротеска и почти постоянно ироничные). Внутри рассказа, которым занят Шимек, перед нами проходит как бы кинематографически разворачивающаяся лента, монтаж кадров разного плана (от массовых сцен, «снятых» сверху, до крупного плана, приближающего — к глазам и сердцу нашему — какую-либо деталь, какую-либо одну знаменательную подробность).

И опять же скажу: какие все это польские сцены и подробности!

Еще раз откроем роман… Кресты, кресты, кресты — разных видов и форм. Могильные кресты, будто вырастающие из этой земли на сельском этом кладбище… Высокие есть кресты. Стоишь под таким — «как под виселицей». И вспомнить уместно тут будет, что на одном таком высоком кресте немцы-оккупанты и повесили «одного из наших». «Мы когда снизу на него смотрели, казалось, смеется он. А потом, когда уже на земле у наших ног лежал, увидели, что лицо от боли перекошенное и язык наружу».

Такой прозаический текст — словно монтаж планов в режиссерском тексте. И так строится, такими кадрами и связью кадров движется вся словесно-образная материя романа.

Поражают нас (на такое воздействие и рассчитывает повествователь-автор, Шимек же рассказывает, «просто» живописуя…) ворота в чистом поле, где было поместье, некогда опустошенное оккупантами… поражают «ласточки под стрехой» в хате Шимека, упорно кроющего ее соломой, а не похожей на немецкие покрытия, какой-то неживой для него черепицей… поражают жутковатые дырявые подошвы сапог (крупный план!) на трупе русского солдата, и сам этот убитый советский солдат, «немногим старше нашего Сташека. Лежал лицом к небу, с открытым ртом, точно какое-то слово у него во рту замерзло, может быть «мама». Вытащил я из-под него плащ-палатку и прикрыл сверху, пускай хоть ветер не сечет по лицу»… и босые ноги самого Шимека, партизана, которого тепло одетые и обутые фашисты ведут на расстрел, босые ноги, уже не чувствующие мороза, только снег для них колок, словно стерня, хотя «сперва я шагал, как по раскаленным углям».