Одно только раздражало меня — необходимость рисовать карикатуры, чтобы как-то зарабатывать на жизнь. Увы, впервые за последние несколько лет я стал ощущать нехватку в деньгах. Цены продолжали расти, а гонорары не очень-то стремились угнаться за ними. В середине сентября Николка позвонил мне и попросил сто тысяч на месяц, а я не в состоянии был одолжить ему и половины выпрашиваемой суммы, с трудом выкроил тридцатку. Тем более, что мне нужно было припасти хотя бы тысяч двести для свидания с Ларисой. Главным достижением демократии было то, что русские люди стали безумно много думать и говорить о деньгах, забыв другие, высокие и веселые, понятия. О деньгах без конца бубнил телевизор, говорили в транспорте, на вечеринках, в гостях, двое приятелей, встречаясь на улице, первым делом спешили успокоить свое тревожное любопытство: «Ну а как у тебя с деньгами? Много получаешь?» «А ты?» Но хуже всего, что они стали сознанием людей. Кровь, посетив мозг, разносила мечту о деньгах по всему организму, наполняла ими сердце, легкие, печень, руки, ноги, половые органы, кишечник.

В конце сентября президент объявил о роспуске парламента. Из окон моей съемной квартиры на «Баррикадной» хорошо виден был Белый дом, над которым с каждым днем все больше сгущались тучи. Узнав, что Николка со своими «стяговцами» уже там, внутри, я попытался однажды проникнуть к нему, но было поздно — вокруг здания Верховного Совета стояло плотное оцепление омоновцев, защищенных жуткой спиралью Бруно. Противно было видеть красные флаги на той стороне баррикад, но я понимал, что Николка защищает интересы не коммунистов, а тех людей, которым надоело и не хочется просыпаться с мыслью о деньгах, весь день выслушивать разговоры о них, самому говорить о деньгах и засыпать с мыслью о деньгах. И мне хотелось быть рядом с Николкой, чтобы в случае чего защитить его, помочь ему, спасти его от пули или дурного глаза.

И все-таки было обидно, что красных тряпок и изображений Ленина — Сталина больше, чем черно-золото-белых флагов, хоругвей с Нерукотворным Спасом.

Первого октября, накануне моего отъезда в Питер, ко мне пришли двое омоновцев и сказали, что будет лучше, если я несколько дней проведу не в этой квартире, а где-нибудь в другом месте. Я показал им билет на поезд, и они ушли весьма довольные. Это значило, что штурм все-таки будет. А может быть, и нет, может, просто меры предосторожности. Однако я стал раздумывать, ехать или не ехать в Питер. Точнее, я знал, что все равно поеду, но совесть грызла меня: «Как ты можешь ехать, если твой друг здесь в опасности!» А как я мог помочь Николке? В конце концов, я ведь мог приехать, встретиться с Птичкой и сразу вернуться вместе с ней в Москву. А если она не захочет? И приходилось признаться себе, что как только я увижу ее, то потеряю способность трезво мыслить. Чем ближе подступала минута, когда нужно было ехать на вокзал, тем мучительнее становились мои раздумья. Как мне хотелось найти в себе силы и никуда не поехать! Как мне хотелось задушить то, что рвалось из меня и заставляло мечтать о свидании! Я стал злиться на самого себя и в припадке бешенства схватил бутылку из-под швепса, в которой звякал черный пузырек, и грохнул ее о батарею отопления. Я загадал, что если в пузырьке ничего не окажется, то я… Схватив пузырек, я отвинтил крышку и, подставив ладонь, встряхнул пузырек вниз горлышком. Он был совершенно пуст. Понюхав горлышко, я не ощутил никакого запаха. Черт возьми! Я напрасно уничтожил удивительную бутылку александрийского старика, которая не таила в своем пузырьке ровным счетом ничего, разве что воздух Александрии. Погоди-ка, а ведь я загадал, что если в пузырьке окажется пусто, то я… Да ведь я не успел загадать, что сделаю в этом случае — поеду или не поеду в Питер. Я не успел загадать, что будет означать пустота в пузырьке — пустую поездку или пустое беспокойство о Николке и его глупых «стяговцах», влезших в опасную заваруху между теми, кто не может поделить власть.