Тем не менее Каролина – хотя бы в интересах синдика – вырывается и говорит ему то же самое, что трижды сказала судьбе: «Сударь!..»
– Не сердитесь, вы неотразимы, вы ангел, а ваш муж – чудовище; зачем он отправил сирену к юноше, которого, и это ему хорошо известно, так легко воспламенить?
– Сударь, муж не смог прийти сам; он очень болен, не встает с постели, а вы его так сильно напугали, что он решил срочно…
– Неужели у него нет стряпчего, поверенного?
Это замечание приводит в ужас Каролину, ибо открывает ей глаза на глубочайшее коварство Адольфа.
– Он подумал, сударь, что вы пожалеете мать семейства, детей…
– Та-та-та, – отвечает синдик. – Вы явились, чтоб посягнуть на мою независимость, на мою совесть, вы желаете, чтобы я предал кредиторов; так вот, я иду дальше, я предаю вам свое сердце, свое состояние; ваш муж желает спасти свою честь, ну что ж, а я вверяю вам свою…
– Сударь, – восклицает Каролина, пытаясь поднять синдика, упавшего к ее ногам, – вы меня пугаете!
Она изображает испуг и направляется к двери, чтобы выйти из положения так, как умеют это делать женщины, а именно ничего не испортив.
– Я вернусь, – говорит она с улыбкой, – когда вы станете благоразумнее.
– Вы меня покидаете… берегитесь! Ваш муж может попасть на скамью подсудимых; он соучастник ложного банкротства, нам известны многие его поступки, которые отнюдь не делают ему чести. Это не первая его провинность; он провертывал довольно грязные аферы, занимался темными махинациями; вы заступаетесь за человека, который не бережет ни своей чести, ни вашей.
Устрашенная этими словами, Каролина закрывает дверь изнутри и вновь подходит к синдику.
– Что вы имеете в виду, сударь? – спрашивает она, разгневанная столь грубым натиском.
– Как что? Дело…
– Шомонтеля?
– Нет, спекуляцию с домами, которые ваш муж оплачивал векселями несостоятельных плательщиков[705].
Каролина вспоминает дело, за которое взялся Адольф в надежде удвоить свой доход (см. главу «Женское иезуитство»), и содрогается. Синдик играет на ее любопытстве.
– Сядьте-ка вот здесь. Не бойтесь, на таком расстоянии я буду вести себя благоразумно, но зато смогу вами любоваться…
И он принимается описывать во всех подробностях аферу, задуманную банкиром дю Тийе[706], то и дело прерывая свой рассказ восхищенными возгласами: «Ах, какая прелестная ножка, маленькая, изящная… Такой ножки нет больше ни у кого… –