– Я готов заплатить, сколько потребуют, чтоб спасти ее, – сказал Мартин-младший, когда мистер Ирвайн отправился, между тем как старик-дедушка плакал против сына в кресле, – но я не хочу иметь ее возле себя или снова видеть ее добровольно. Она сделала хлеб горьким для нас всех на всю нашу жизнь, и мы никогда не будем держать голову прямо ни в этом приходе, ни в каком-либо другом. Священник говорит, что люди жалеют нас, а жалость плохое для нас удовлетворение.

– Жалость? – сказал дед резко. – Я никогда не нуждался в жалости людей в моей прежней жизни… а теперь я должен сносить, что на меня станут смотреть свысока… когда мне стукнуло уж семьдесят два года вот в последний Фомин день, и все друзья, которых я выбрал себе в носильщики на своих похоронах, находятся в этом приходе и в ближайшем к нему… А теперь они не нужны мне… пусть положат меня в могилу чужие.

– Не горюйте так, батюшка! – сказала мистрис Пойзер, говорившая очень мало, потому что была почти испугана необыкновенною жесткостью и твердостью своего мужа. – Ваши дети будут с вами, а мальчики и малютка подрастут так же хорошо в новом приходе, как и в старом.

– Ах! теперь уж нам нечего и думать оставаться в этой стране, – сказал мистер Пойзер, и крупные слезы медленно катились по его круглым щекам. – Мы думали, что это будет нашим несчастьем, если сквайр пришлет к нам уведомление в это Благовещение, а теперь я сам должен послать уведомление и поглядеть, не найдется ли человек, который пришел бы да принял на себя засев, что я положил в землю, потому что я не хочу оставаться на земле этого человека ни одного лишнего дня, если только не буду принужден к тому. А я считал его таким добрым, прямым молодым человеком и думал, что буду так радоваться, когда он сделается нашим помещиком! Никогда более не сниму я шляпы перед ним, никогда не буду сидеть в одной церкви с ним… человек, который навлек позор на порядочных людей… а сам притворялся, будто был таким другом для всех… И бедный Адам также… славным другом был он для Адама, произносил речи и говорил так прекрасно, а сам в то же время отравлял всю жизнь молодого человека, так что и ему нельзя долее оставаться в этой стране, как и нам.

– А тебе придется еще идти в суд и признаться, что ты ей сродни, – сказал старик. – Да ведь кто-нибудь и упрекнет, не сегодня, так завтра, нашу крошку, которой теперь всего-то четыре года… Упрекнет ее в том, что у нее была двоюродная сестра, которую судили на ассизах за смертоубийство.

– В таком случае люди обнаружат этим только свою собственную жестокость, – возразила мистрис Пойзер, и в ее голосе слышалось рыдание. – Но Тот, Кто над нами, будет печься о невинном ребенке, иначе какая же правда в том, что говорят нам в церкви? Теперь мне еще грустнее, чем прежде, умирать и оставить малюток, и некому будет заменить им мать.