– К чему ты говоришь такие вещи, матушка, когда не имеешь ни малейшего основания к тому? Ты не знаешь ничего такого, что давало бы тебе право говорить это.

– В таком случае я не знаю ничего такого, что давало бы мне право говорить, что год прошел, несмотря на то что это прежде всего представляется мне, когда я встаю утром. Она, я полагаю, не привязана к Сету, не так ли? Она не хочет выйти замуж за него? Но я могу видеть, что она не обращается с тобою так, как она обращается с Сетом. Когда Сет приближается к ней, она обращает на него столько же внимания, сколько на Джипа, а постоянно дрожит, когда ты сидишь рядом с ней за завтраком и смотришь на нее. Ты думаешь, что твоя мать не понимает ничего, но ведь она уже жила на свете, прежде чем ты родился.

– Но ты не можешь быть уверена в том, что ее трепет означает любовь? – сказал Адам в замешательстве.

– Э, да что ж это может еще значить? Ведь не ненависть же, я полагаю. И отчего ж ей не любить тебя? Ты и создан так, чтоб быть любимым… Скажи сам, есть ли кто-нибудь стройнее и ловчее тебя? И что это значит, что она методистка? Все равно, что настурция в похлебке.

Адам положил руки в карманы и смотрел на книгу на столе, не видя ни одной буквы. Он дрожал, как искатель золота, имеющий в виду сильную надежду на золото, и в то же самое мгновение болезненный призрак обманутого ожидания возник в нем. Он не мог верить полному сведению своей матери – она видела то, что желала видеть. А между тем… а между тем теперь, когда ему внушили эту мысль, ему приходило на память столько вещей, весьма пустых вещей, походивших на движение воды при едва заметном ветерке, что, казалось, несколько подтверждало слова его матери.

Лисбет понимала, что он был взволнован. Она продолжала:

– И ты увидишь, как плохо придется тебе, когда она уедет. Ты любишь ее больше, нежели сам знаешь о том. Ты не спускаешь глаз с нее так же, как Джип не спускает глаз с тебя.

Адам не мог сидеть долее, он встал, взял шляпу и вышел в поле.

На поле сияло солнце, солнце ранней осени; мы узнали бы, что это не летнее солнце, если б даже и не было желтого оттенка на липе и на орешнике, воскресное солнце, имеющее для рабочего человека более нежели осеннее спокойствие; утреннее солнце, еще оставляющее кристаллы росы на изящных летучих тканях в тени густых изгородей.

Адам чувствовал потребность спокойствия. Заметив, какое влияние произвела на него эта новая мысль о любви Дины, он был поражен всеподавляющей силой, которая заставляла все другие чувства отступить перед стремительным желанием узнать, что мысль была справедлива. Странно, до этой минуты ему никогда не приходила на мысль возможность, чтоб они когда-либо полюбили друг друга, а между тем теперь все его страстное желание вдруг устремилось к этой возможности; он не чувствовал ни сомнения, ни колебания относительно своих собственных желаний, как птичка, пролетающая в отверстие, в которое проникает дневной свет и дуновение неба.