Сияние воскресного осеннего солнца успокоило его – но не так, что приготовило его с покорностью встретить обманутое ожидание, если окажется, что его мать и он сам ошибались насчет Дины – успокоило его кротким поощрением его надежд. Ее любовь так походила на это тихое солнечное сияние, что оно бы составляло для него одно присутствие, и он одинаково верил и в то и в другое. И Дина была до того связана с грустными воспоминаниями о его первой страсти, что он не оставлял их, а скорее делал их более священными, любя ее. Да, его любовь к ней выросла из этого прошедшего: то был полдень этого утра.

А Сет? Не причинит ли он Сету боли? Едва ли, он в последнее время казался совершенно довольным, и в нем не было эгоистической ревности, он никогда не обижался расположением матери к Адаму. Но видел ли он что-нибудь такое, о чем говорила их мать? Адам очень хотел знать это; он думал, что мог больше поверить наблюдательности Сета, чем матери. Он должен переговорить с Сетом, прежде чем увидится с Диной; с этим намерением он возвратился в хижину и спросил мать:

– Не говорил тебе Сет о том, когда он придет домой? Возвратится ли он к обеду?

– Конечно возвратится; разве с ним случится что-нибудь. Он не пошел в Треддльстон, он пошел куда-то в другое место на проповедь и на молитву.

– Не знаешь ли, матушка, по какой дороге он пошел? – спросил Адам.

– Нет, но он часто ходит по направлению к общему полю. Да ты должен знать об этом лучше меня.

Адаму хотелось встретить Сета, но он должен был удовольствоваться тем, что вышел на ближайшие поля и старался увидеть его как можно скорее. Ему приходилось ждать таким образом более часа, так как Сет едва ли возвратится домой раньше обеденного времени, то есть раньше двенадцати часов. Но Адам не мог снова приняться за чтение, он бродил около ручейка, стоял, облокотясь на изгородь; в его глазах выражалось любопытство и напряжение, будто они весьма живо видели что-то, только не ручей или ивы, не поля или небо. Его мечта прерывалась по временам тем, что он удивлялся силе собственного чувства, силе и сладости этой новой любви, как удивляется человек, когда находит в себе увеличившуюся склонность к искусству, которого он не касался несколько времени. Отчего это поэты высказали столько прекрасных вещей о нашей первой любви и так мало о поздней? Разве их первые поэмы лучше всех? Или не те ли лучше, которые истекают из более полной мысли, их обширнейшей опытности, их глубже вкоренившейся привязанности? Голос мальчика, напоминающий флейту, имеет свое весеннее очарование; но мужчина должен иметь более богатую, более глубокую звучность.