Зрелище и шум, кои открылись Пьеру, когда он вернулся в караульный участок, наполнили его несказанным ужасом и яростью. Приличный прежде, дремлющий дом ныне ощутимо вонял от всяческих проявлений непристойности. Едва ли поддается описанию, какая возможная причина или случай – в сравнительно краткое отсутствие Пьера – собрали такое подлое общество. В неописуемом хаосе безумные, больного вида мужчины и женщины всех цветов кожи и во всевозможных вызывающих, нескромных, гротескных и изорванных одеждах прыгали, визжали и изрыгали ругательства, толпясь вокруг него. Изорванные полосатые хлопчатобумажные покрывала негров и красные халаты азиаток, столь изношенные, что эти лохмотья едва прикрывали их обнаженную грудь, соседствовали с рваными платьями густо нарумяненных белых женщин, а также с выношенными пальто, пестрыми жилетами и рубашками навыпуск у бледных, или носящих бакенбарды, или изможденных, или усатых мужчин всех национальностей, одни из которых, казалось, были арестованы прямо в постели, и другие, по всей видимости, прямо посреди какого-то сумасшедшего, распутного танца. Отовсюду слышались пьяная мужская и женская речь на английском, французском, испанском и португальском, кою время от времени пересыпали словечками на самом грязном из всех человеческих жаргонов, на том диалекте греха и смерти, который известен как воровской жаргон, или арго.

Бегая среди этого общего хаоса людей и криков, несколько полисменов тщетно старались унять шум, в то время как другие были заняты тем, что надевали наручники самым безнадежным; и то здесь, то там растерянные негодяи, как мужчины, так и женщины, затевали настоящую битву с офицерами, а другие, будучи уже в наручниках, все еще пытались драться, хотя их руки сковывало железо. Между тем слова и фразы, которые немыслимо повторять при свете божьего дня и самое существование коих не знали и не могли помыслить десятки тысяч порядочных обитателей города, – непристойности и проклятия неслись ввысь с такими интонациями, кои ясно говорили о том, что это повседневная речь и естественное дыхание тех, кто их произносит. Воровские кварталы и все бордели, венерологические лечебницы для неисцелимых, лазареты и огненные пасти преисподней, казалось, слились в одно и выплеснулись на землю через какой-то гнусный черный ход непристойной трущобы.

Несмотря на то что до сей поры несовершенный и в целом бессистемный опыт городской жизни Пьера слабо подготовил его к пониманию особого смысла этого ужасного спектакля, все же он знал достаточно из слухов об изнанке городской жизни, чтобы представить, кто и откуда были те типы, коих он видел перед собой. Но все его мысли в это время были поглощены лишь одной ужасной мыслью об Изабелл и Дэлли, вынужденных быть свидетельницами сцен, кои едва мог вынести сам Пьер, или, возможно, оглушенных шумом, так как они находились среди всей этой мерзости. Ворвавшись в толпу, не обращая внимания на случайные вскрики и проклятия, с которыми он сталкивался, Пьер дико озирался в поисках Изабелл, и вскоре он увидел ее, рвущуюся из беспорядочно шарящих, скованных наручниками рук какого-то усатого типа. Пьер богатырски размахнулся, ударил негодяя своим бронированным кулаком и отнял у него Изабелл, крича двум ближайшим офицерам, чтобы те расчистили ему путь к двери. Они послушались. Спустя несколько мгновений дрожащая Изабелл была в безопасности на свежем воздухе. Он хотел уж было остаться с ней, но она заклинала его вернуться за Дэлли, коя терпела еще худшие оскорбления, чем она сама. К ним приблизился дополнительный наряд полисменов, и Пьер оставил Изабелл на попечение одного из них и, позвав двух других присоединиться к нему, снова вошел в участок. В другом углу он увидел Дэлли, схваченную за обе руки двумя оборванными метисками, кои, дьявольски усмехаясь, иронически насмехались над ней за ее скромное платье, закрывающее грудь и горло, и уже сорвали с нее шейный платок. Она издала крик, в коем смешались мука и радость при виде его; и Пьер вскоре успешно привел ее к Изабелл.