Глаза служащего живо прикипели к бумажнику; он перевел взгляд от него на лицо владельца, затем, казалось, помедлил минуту, затем просиял и сказал с проснувшейся обходительностью:

– Не имеет значения, сэр, не имеет значения, сэр; хотя проходимцы порой и выглядят джентльменами, джентльмен, который и в самом деле джентльмен, никогда не приедет в другое графство без верительных грамот. Верительные грамоты – его друзья; и эти единственные друзья – их доллары; я вижу ваш кошелек распирает от дружелюбия… У нас есть комнаты, сэр, которые отлично вам подойдут, думаю. Приведите леди, и я покажу вам ваши комнаты тотчас же.

Сказав это и бросив в сторону платяную щетку, весьма сообразительный служащий зажег лампу, взял две незажженные в другую руку и пошел вниз по темному коридору с освинцованными стенами; Пьер следовал за ним с Изабелл и Дэлли.

Глава XVII МОЛОДАЯ АМЕРИКА В ЛИТЕРАТУРЕ

Глава XVII

МОЛОДАЯ АМЕРИКА В ЛИТЕРАТУРЕ

I

Среди множества несовместимых способов писать историю здесь, мне представляется, имеют место быть два великих практических различия, перед коими все остальные должны послушно склониться. Согласно первому способу, все современные условия, факты и события должны быть упомянуты в одно время; согласно второму, они могут быть изложены, только как общее течение повествования того потребует, ибо события, кои родственны по времени, могут быть неуместными сами по себе. Я не выбираю ни один из этих способов, я легкомысленно отношусь к обоим, оба достаточно хороши сами по себе, и я пишу именно так, как мне вздумается.

В более ранних главах этого тома где-то мимоходом упоминалось, что Пьер не только читал поэтов и других великих писателей, но, подобно им – и одно сильно отличается от другого, – обладал исчерпывающим, аллегорическим пониманием их, чувствовал к ним глубокую эмоциональную симпатию… другими словами, сам Пьер обладал поэтическим даром, нося в себе безусловную, хоть и скрытую и изменчивую, каждую йоту воображаемого богатства, коего он столь желал, когда, посредством больших мучений и всякого рода невознагражденных страданий, описанных на этих печатных страницах, не там пребывал он, где к его еще юной и незрелой душе взывали предивные молчаливые да где сквозь просторные залы безмолвной правды его душу препровождали в людный, тайный, вечно нерушимый Синедрион[137], где чародеи поэзии вели споры в прославленном невнятном бормотании, будучи альфой и омегою вселенной. А среди красивых грез поэтов второго и третьего ряда он свободно и с пониманием дела встраивался в общий ряд.