На все это Люси – будучи теперь в полной безопасности – отвечала со всей кротостью и добротой, но все же со спокойствием и твердостью, из коих становилось ясно, что тут не на что надеяться. То, что она делает, исходит не от нее; она была вдохновлена всемогущими силами свыше, снизу и кругом. Она не чувствовала ни малейших терзаний по поводу своего нынешнего положения; ее единственной мукой было сострадание. Она не искала вознаграждения; в основе ее добродетельности было осознанное стремление делать добро без малейшей надежды на воздаяние. Относительно потери земного богатства и роскоши и всех аплодисментов парчовых гостиных – в этом нет для нее никакой потери, ведь она никогда их не ценила. Получается, что она ничего не теряет, но, действуя по своему настоящему вдохновению, получает все. Равнодушная к презрению, она не просит никакой жалости. Что до вопроса, в уме ли она, то тут она взывает к суждению ангелов, а не к грязным мнениям людей. Если кто-то станет возражать, что она пренебрегает материнскими советами, кои надлежит свято соблюдать, то она может ответить только следующее: что она относится к матери со всем дочерним уважением, но ее безоговорочное подчинение принадлежит другим. Пусть все надежды на то, что она немедленно раз и навсегда переедет куда-то еще, будут забыты. Только одно-единственное событие могло повлиять на нее так, чтобы она двинулась с места, и то лишь для того, чтобы сделать ее навеки неподвижной, – то была смерть.

Такая удивительная сила духа при такой удивительной кротости, такая твердость в столь хрупком существе могла заворожить любого наблюдателя. Но для ее матери это было куда большим потрясением, ибо, как многие другие предубежденные наблюдатели, она составила свое прежнее мнение о Люси, основанное на незначительности ее особы и кротости ее нрава, и миссис Тартан всегда воображала, что ее дочь совершенно неспособна совершить мало-мальски дерзкий поступок. Как будто настоящая святость несовместима с героизмом! Эти два качества никогда не встретишь поодиночке. Несмотря на то что Пьер знал Люси лучше, чем кто бы то ни было другой, то неслыханное мужество, с которым она держалась в своем падении, потрясло его. Даже тайна Изабелл редко опьяняла его больше, при всей своей притягательности, в коей было что-то ужасное. Простой вид живой Люси, коя сильно изменилась из-за последних событий в жизни, вызвал в нем самые сильные, доселе неведомые чувства. То, прежде свойственное ей цветение красок теперь окончательно исчезло, но ни в коей мере не уступив места желтизне, как это часто бывает в подобных обстоятельствах. И как если бы ее тело и впрямь было божьим храмом и один только мрамор годился бы для алтаря такой святости, ее лицо светилось сияющей, божественной белизной. Ее голова сидела на плечах, точь-в-точь как у высеченной из мрамора статуи; и мягкий огонь непреклонности, коим горели ее глаза, казался таким же чудом, как если бы мраморная статуя стала подавать признаки жизни и разумения.