Лошадь лихо несла легкие санки, и от быстрой езды ветер казался еще

пронзительней. Иван запахнулся до пояса меховой полостью, поднял воротник своей

рыжей верблюжьей куртки и нахлобучил на брови круглую шапку, которая называлась

«финкой». На губах он ощущал еще нежную теплоту детских щек и сухую горечь

материнских губ.

Он выбрал час для отъезда, когда Лиды не было дома, потому что решительного

разговора так и не состоялось. Впрочем, Лида, наверное, все уже поняла, и последние

месяцы они жили, как в гостинице, когда по чистой случайности чужим людям временно

приходится соседствовать по жилью.

Он хотел оставить письмо и написал уже было, что, желая облегчить ей жизнь, возьмет к себе Василька, как только окончательно обоснуется. Но такая фальшь была в

этих заботливых фразах, что Иван порвал письмо и без всякой записки положил в стол

деньги‐все, сколько было, оставив себе тридцатку на дорогу.

Мать он сразу хотел взять с собой, но та отказалась. «Я уж с унучатами перееду»‚‐

заявила она. Она ведь привыкла так: сначала сам уезжал, а потом перевозил

семью. Но на сей раз это было ложью. Все было ложь и с детьми, и с женой, и с

матерью.

Иван подставлял лицо ветру и ощущал боль от снежной дроби, которая, казалось, рассекает кожу и оставляет оспины на щеках.

Он уезжал в суровое время. На базарной площади, от которой надо было

сворачивать на улицу Ленина, ведущую к вокзалу, его санки взвизгнули на повороте и