двурушников. Только снова мерещился ей призрак упрощенности: разве можно

корчевать так, что коммунисты боятся доверить друг другу даже агитационную работу?

И вот уже два месяца она старается ничего не писать, сама: ее писания ничему не

помогают, а обвинять людей, даже не зная за что, она не может. Она надеялась, что

это просто очередные перегибы, которые частенько бывали у нас во время

политических кампаний, и сама же партия ударит по ним, как била прежде. А пока лучше

редактировать чужие заметки да организовывать у работников крайкома передовые

статьи. А что она может сделать еще? Разве что утешаться благодушными Хитаровскими

словами: «Перегибы отвеются, а доброе зерно останется»?.. Но кто же отвеет их, и когда

это будет?

На другое утро после театра Лида шла в редакцию и думала улучить минутку, может

быть, в обеденный перерыв, чтобы продолжить с Петром Ильичем вчерашний разговор о

Погодинских «Аристократах». Она вспоминала «Блокаду», «Любовь Яровую» ‐ пьесы

двадцатых годов, и думала о том, как быстро растет эпоха, как перерастаем мы идеалы

тех пьес, и в сегодняшнем нашем искусстве уже рождается зрелость гуманизма

победившего социалистического общества. Комиссар Аладьин привносил в революцию

свою личную злость и душевную неустроенность. Любовь Яровая была велика, самопожертвованием, погубив во имя революции мужа. А теперь большевики, как

Громов у Погодина, спасают для новой жизни даже тех, кто сам спасаться не хочет, Эти раздумья успокаивали, казалось, что в них определена основа действительности, а нервозность последних месяцев представлялась лишь взвихренной пылью, которую

ветер вознес над несокрушимой основой.

Войдя в редакцию, она поздоровалась с вахтером и уже прошла было мимо, как он