поколебало такой убежденности.

Через несколько дней он сидел на закрытом комсомольском собрании школы. На

столе председателя лежало его заявление и рекомендация члена ВКП(б) с 1918 года

Лидии Андреевны Москалевой.

Вася упрямо выдерживал жесткий, испытующий поток взглядов и стремился ему

навстречу: ощупывайте испытывайте, закаляйте!

В зале главенствовали десятые и девятые классы, только у дальней стенки

незаметной кучкой сидели первые комсомольцы ‐ восьмиклассники: Гена Уточкин, Таня

Мерцалова, Женя Ковязина. Да с первого ряда подбадривающе смотрел Гоша Дронь.

Вася и не знал до собрания: оказывается, столько он уже прожил, что можно

говорить о нем целых два часа. Он сидел, смотря в пол, а где‐то над ним шла борьба, и в

отдалении схватывались голоса, взволнованные ‐ за него, и спокойные, увесистые как

обух ‐ против.

Сын врага народа, которого не считают врагом, по которому не обязательно быть

комсомольцем! ‐ Вот что ложилось на одну чашу весов.

Отличник, недавний председатель совета дружины, сын честной коммунистки ‐ вот

что ложилось на другую чашу. И взволнованных голосов было больше, чем увесистых.

Три одиноких, как‐то сухо торчащих, руки поднялись против, после того, как опал

вихрь рук, от которого шелест прошел по комнате... Вот если бы на общем собрании

исключали Соню, то еще посмотрели бы, чья взяла…