Машина, газанув, растворилась в темноте.

– Гондоны, – парень в темном коротко засмеялся. – Блядь, в обед еще… Еще в обед не поверил бы! Жизнью рискую ради гондонов!

– Ты как, обратно или дальше? – спросил парень в светлом.

– Я дальше, – устало сказал Виктор.

Оставшись один, он ощутил всё свое саднящее разбитое тело. Ноги были стерты. “Я ж босой… Я ж на босу ногу из дома вышел”. Одна брючина была, как из коры, запекшаяся в крови. Чья кровь? Может, Олесина, пропитала сквозь повязку? Два, четыре, четыре, восемь, два, два, пять. Запомнил. Надо навестить ее. Идиот, даже фамилию не спросил.

Сейчас надо в аварийку, отрабатывать. С Леной не разговаривать. Будет жить с ней в доме, как будто ее не знает. Если повезет – переедет к Олесе. Хорошо бы! Таня подрастает, сильно переживать не должна…

Да ладно, понятно же, сегодня-завтра помирится он с женой… Будет терпеть ее, а она его, всё у них потянется по старинке… И Таню нельзя травмировать…

Он брел в одиночестве совсем недолго: посреди дороги напротив друг друга чернели две шумные группы, человек тридцать в каждой.

– Что такое? – спросил он у подбоченившейся девушки с какими-то пестрыми ленточками в косе.

– Нелюди, – махнула та рукой на толпу напротив.

– Кто там?

– Красно-коричневые…

– А-а, – Виктор перешел туда.

От толкущихся людей пахло потом, спиртом, гарью, листвой, и – сладковато кровью.

Выдвинувшись вперед их кучки, стоял мужик в расстегнутом пальто и кричал, тряся белеющим в темноте, словно сдобным, кулаком:

– Парламент угробили, и чего? Кому вы нужны, пигмеи? Ваш Ельцин об вас еще ноги вытрет!

– Сначала он тебе башку оторвет, – ответил кто-то мрачно под дружный смех своих.

– Иди сюда, такой смелый!

– Щас дождешься!

– Перестаньте, – заверещала с той стороны женщина, нетрезво растягивая гласные. – Взрослые люди! Сказать больше нечего?