Потом приходили серьезные клиенты. Почтенный делец, пылкий и пузатый (астрономическое брюхо!). Приказчик — обнимает, словно шелк отмеряет! Врач — будто сердце выслушивает! Газетчик — опять в долг влезет! Адвокат, вульгарный, трусливый и какой-то домашний, как кошка или герань. Провинциал — молокосос. Чиновник — сутулый и нудный. Буржуа с одышкой. Скорняк, пропахший овчиной. Богач, поминутно трогающий украдкой цепочку, и бумажник, и часы, и кольца. Аптекарь, более молчаливый и спокойный, чем парикмахер, но не такой внимательный, как дантист.

К полуночи шел дым коромыслом. Мужчины и женщины испепеляли друг друга губами. Поцелуи — похотливое, слюнявое чавканье — сменялись укусами, откровенности — побоями, улыбки — хохотом, а выстрелы пробок — настоящими выстрелами, если находились смельчаки.

— Вот это жизнь! — восхищался какой-то старичок, привалившись к столику. Глаза его блуждали, ноги подгибались, а на лбу вздулись пылающие вены.

И, все больше распаляясь, он спрашивал собутыльников:

— А могу я вон с той пойти?

— Конечно! Для чего ж они здесь?

— А вон с той, рядом?… Она мне больше нравится!

— Ну, ясное дело, и с этой можно.

Через комнату пробежала брюнетка, сверкая босыми ножками.

— А вот с этой?

— С какой? С мулаткой?

— Как ее зовут?

— Аделаида, а по прозвищу — «Свинка». Только на нее глядеть нечего, она с майором Фарфаном. Он, говорят, у нее постоянный.

— Ух и Свинка, как его обхаживает! — пробормотал старичок.

Девка охмуряла Фарфана, вилась змеей, близко смотрела на него, околдовывала глазами, прекрасными от белладонны, прижималась мясистыми губами (она целовала языком, словно марку клеила), тяжелой теплой грудью и круглым животом.

— Убери ты эту гадость! — шепнула она майору. И, не ожидая ответа (надо ведь поскорей!), отвязала шпагу и передала буфетчику.

Сквозь туннели слуха пронесся поезд криков…

Парочки танцевали — кто в такт, кто не в такт, — словно животные о двух головах. Мужчина, размалеванный, как женщина, играл на пианино. И у него и у пианино не хватало зубов. «Я человек нежный, деликатный, — говорил он, если его спрашивали, зачем он красится, и добавлял, для ясности: — Друзья зовут меня Пепе, а мальчики — Виолеттой. Ношу я открытую рубашку, хоть в теннис и не играю, — для красоты, монокль — для элегантности, а фрак — для развлечения. Пудрой — ах, какое противное слово! — и румянами замазываю оспины, бросила в меня, проклятая, горсточку конфетти. А мне все равно, я и так хорош!..»

Пронесся поезд криков. Под его колесами, среди поршней и шестеренок, корчилась, держась за живот, пьяная баба, бледная, белая как мука, а слезы катились по ее лицу, смывая румяна и помаду.