- Сударыня, - сказал обер-полицмейстер, внимательно на нее глядя, - я вижу, что вам претит всякая ложь, и именно потому прошу вас припомнить - не было ли во время ваших странствий, сперва в Петербург, потом в Москву, а также за время вашего пребывания в Москве чего-то, что показалось вам, с вашей любовью к правде, несколько, я бы сказал, сомнительным?

- Да, Николай Петрович, - помолчав и подумав, произнесла Варенька. - Начиная с запаха, который шел от глазетового платья матушки моей… Я придаю более значения запахам, нежели они того заслуживают, это из-за болезни, из-за моей возбудимости, Николай Петрович…

Архаров вздохнул. Ему стало безмерно жаль эту девицу Пухову, странным образом замешавшуюся в интригу государственной важности, эту худенькую, с настоящим, но подтверждающим ее нездоровье, румянцем девицу, чья открытая душа могла вот-вот, одолеваемая отвращением к лжи и грязи, вернуться в свое небесное отечество. И даже такая странная мысль родилась: коли бы Варенька была не столь загадочного происхождения, ее следовало бы взять к себе, уговорить венчаться, чтобы в особняке на Пречистенке она оказалась наконец в безопасности, окруженная заботой, и никакая мерзость мира не касалась бы ее более.

- Я также весьма чувствителен к запахам, - согласился обер-полицмейстер. - Тучков, Коробов… и ты, Канзафаров… в вас нет более необходимости.

Обиженная молодежь гуськом вышла из кабинета. Зная повадки своего камердинера, Архаров потянулся взглянуть, нет ли его за печкой, и Никодимка, поймав насупленный взгляд, безмолвно исчез.

Между ними был широкий стол, по архаровскому обыкновению пустой: в полицейской конторе бумаги приносили и забирали канцеляристы, дома ими занимался Саша и прятал их в старый шкаф-бюро, предмет вечных Левушкиных издевательств: на нем были нарисованы нимфы в колеснице, запряженной лебедем, а одежд на тех нимфах не имелось вовсе. Архаров и сам знал, что шкаф пора подарить кому-нибудь из канцеляристов, но все руки не доходили совершить доброе дело.

Архаров облокотился о стол и внимательно глядел на Вареньку, а она ждала, что же последует за изгнанием посторонних.

- Я потому и не люблю дамского общества, что нос мой от него страдает, - признался обер-полицмейстер. - У всякой - свое притирание, да еще помада и пудра пахнут невыносимо…

Варенька улыбнулась.

- А вы, сударь, не замечали, что иная особа присваивает себе запах, который ей так же пристал, как вам - чепец моей маман? - спросила она.

- Вы были в Воспитательном обществе?

- Да, лет до тринадцати, потому я и знаю Анну Сергеевну. Любимицей я у нее не была, но в Москве, когда мы встречались, я видела ее радость. Меня отдали туда десятилетней, до того я жила далеко, даже не умею объяснить, где, у доброй бабушки Натальи Андреевны, но бабушка умерла… А забрали из Смольного из-за болезни, я не могла соблюдать распорядок, вы знаете - девиц там воспитывают в строгости, умываться можно лишь холодной водой… Болезнь моя обострилась. Меня привезли к Марье Семеновне, и она мне истинно сделалась как родная… право, Николай Петрович, я же никогда не лгу…