Да, это я помню. Бия и в моем детстве была рекой большой. Вытекая из Телецкого озера, она была еще и кристально чистой.

—    Когда меня в рекруты забрили, в ей стерлядь водилась, сам лавливал, Теперя спросил— засмеялись, говорят: чего захотел!

Он говорил о реке моего детства, где еще и при мне водилась та самая стерлядь, которой теперь и в помине нет, а я все никак не мог понять, что же мне мешает его слушать. И все мучился, пока не прозрел: по-русски он говорил с французским прононсом. Он, родившийся на Алтае, на той самой земле, что и я, и прожив на ней свое детство и юность, говорил с иностранным акцентом! Это было так странно слышать.

Деревенский парень из глухого угла, читать-писать не то что по-иностранному, а и по-русски не умевший, когда его забрили в солдаты, — сидел в купе международного вагона и разговаривал с французским акцентом, часто подыскивая русское слово, чтобы выразить свою мысль. Забыл родной язык! Это меня поразило.

Он ехал в Париж, к себе домой, я — в Варшаву, в гости. Мы с ним земляки. Но какая пропасть времени и расстояния разделяла нас!

Когда мой товарищ, писатель, с которым мы ехали в Польшу, позвал меня, сказав: «Там твой земляк. Старый русский солдат. Воевал еще в первую мировую», у меня в предчувствии дрогнуло сердце и я поспешил в соседнее купе.

Да, он был вместе с моим отцом, как я и надеялся втайне. И когда я назвал фамилию отца, бомбардира-наводчика Томской батареи, и спросил, не помнит ли он такого, старик сразу же ответил: «Помню, как же!» Я не поверил своим ушам — уж слишком было неправдоподобно: вот так вот в поезде, идущем по другой стране, встретить человека, который помнит моего отца, воевавшего во Франции еще в первую мировую! И я задал старику вопрос: какой он из себя, мой отец?

—    Гордей-то? — переспросил старик. — Да корявый он. И здоров был. Ростом с каланчу. За колесо возьмется — орудие подымал.

Да, это мой отец. Корявый, высокий, сильный. И имя его старик вспомнил сразу же, как только я назвал фамилию.

—    Он на каторгу попал опосля бунта, — пояснил мне старик. — Мы бунт подняли, когда прослышали про революцию в Расее. Зачинщиков-то полевой суд судил, в Африку сослали, а я так и воевал до замирения с немцами. А потом остался. Вот ее встренул.

Он говорил давним языком, уже ушедшим из нашего обихода. Он не знал, какие изменения претерпел язык за эти полвека. И я слушал чалдонскую сибирскую речь, с полузабытыми много словами и оборотами. (Я ведь этот язык слышал в детстве!) Да если еще к этому прибавить французский акцент!