Преодолевая боль, отрываю голову от подушки. Какое-то время сижу, пережидая, пока боль утихнет. Голова налита чугунной тяжестью, к затылку больно притронуться. Разминаю пальцами затекшую шею. Понемногу становлюсь живым.

«Ну что, алтайский парнишонка!» — смотрю я на себя в зеркало: мешки под глазами, лицо располнело, обрюзгло. От малоподвижной жизни, от обильной пищи все на судне стали толстеть, я тоже. Еще никогда у меня не было два подбородка. А теперь вот висят. У нас только штурман Гена, занимающийся гимнастикой с гантелями, держит себя в спортивной форме. Ну еще молодые матросы —им тоже ничего не делается. Зато Фомич прямо-таки налился полнотою — все время сидит у себя в радиорубке, будто прикованный. Шевчук тоже округлился и чувствует себя неважно, но вида не подает. Капитан же худ, весь на нервах, курит страшно много и тоже мается головой.

Я ополаскиваю лицо теплой водой из бачка. Сейчас бы родниковой студеной водицы!

Вздрагиваю от бешеного стука в переборку. Я понимаю: это из-за умывальника — гремит как пустой тарантас! А переборки будто бумажные — слышно, как человек дышит, во всяком случае, как храпит. И я стараюсь осторожнее нажимать на клапан, но он громко стукает, проклятый. И опять грохот в переборку. Еще злее, чем раньше.

Иду к соседям оправдываться.

— Понимаете, клапан такой.

В одних плавках Голявкин лежит на верхней койке. Кожа маслено блестит от пота. Он изнывает от духоты.

— Мы с вахты, — голос его дрожит от раздражения.

— Только задремали, а вы тут...

Внизу лежит Андрей Ивонтьев, делает вид, что спит, не хочет вмешиваться, но прислушивается.

— А мне на вахту, хотел умыться.

— Ну и умывайтесь, не гремите только, — сбавив тон, но все еще раздраженно говорит Голявкин. — Уважайте правила общежития.

— «Уважайте правила общежития»! А сами песни орут, на гитаре бренчат. Тоже мне! «Уважайте правила общежития»! Сами уважайте! Салаги! От горшка два вершка, а туда же — указывать!

Этот монолог я произношу у себя в каюте, конечно.

Неприятный тип все же Голявкин. Вечно кривая ухмылочка, этакий нигилист. Все ему не так, все не эдак. Ну соседей бог послал, вернее, старпом! С одной стороны Голявкин, с другой — великий моторист Саня Пушкин. Тоже не соскучишься. Разговаривает так громко, будто в лесу заблудился. Нет, хватит! Да что я, прикован к этой «Катуни»! Черт бы ее побрал!

И я решительно направляюсь к капитану.

У него в каюте сидит Шевчук. Носач хмуро вскидывает глаза, когда я вламываюсь в дверь. Они о чем-то говорили, и, судя по лицам, о серьезном.

— Спиши меня! — брякаю я с порога, а если сказать по-морскому — с комингса.