Из разговора я узнал, что он был денщиком у офицера и тот запугал его, рисуя мрачную картину возвращения на родину, где все разрушено, где большевики перекраивают жизнь черт знает на какой лад. Господин обещал держать при себе до смерти. И солдат поверил, остался. Женился на молоденькой француженке, что приходила стирать белье господину офицеру.

Я уже знал, что у них есть свой магазинчик по продаже овощей, что они вырастили двух сыновей и дочь. Дети обеспечены. У старшего сына, Гастона, даже ферма есть, приносящая неплохой доход. Жаловаться на судьбу грех.

Старый русский солдат гордился тем, что в жизни преуспел, и тем, что дети обеспечены, и что прожил годы не в нищете, а я смотрел на него и думал об отце, который бежал с алжирской каторги, прошел пол-Европы, лишь бы добраться до родины. Один все преодолел, вернулся, а другой тихо-мирно жил во Франции, и на родину его не тянуло. Не может быть!

Я не удержался и спросил его об этом.

Он не сразу ответил:

— Тосковал поначалу, а потом—дети, заботы. Вроде и забылось.

— А что же теперь? Зачем ездили?

Во мне то поднималась злость на старика, то жалость приходила. Он горько и мудро взглянул на меня вылинявшими глазами — он понял мой вызов.

— Теперя чо! Теперя — земля ждет, — ответил без вздоха, по-русски просто, давно, видимо, приготовившись к этому неизбежному концу для каждого. — Горстку вот взял, чтоб бросили на меня.

Он вытащил из куртки прозрачный целлофановый мешочек с золотой Эйфелевой башней и фирменной надписью, отстегнул кнопки. Да, это наша алтайская земля, чернозем. Ни с какой другой не спутаешь. Сырой запах напомнил весеннюю родную степь, когда, скинув пимы, босиком гоняли мы в догоняшки по оттаявшим прогалинам, и у меня защемило сердце.

Мы посмотрели в глаза друг другу, и я понял по побледневшему лицу старика, что только силой воли он сдерживает себя.

И я подумал: будет сибиряк похоронен во Франции на опрятном, ухоженном кладбище, оплачет его жена-француженка, погрустят дети — полурусские, полуфранцузы, никогда не видевшие родину своего отца, не знающие его языка.

— Попрощаться ездил, да ей вот любопытно, где это я зародился. На могилках побывал.

Это он по-нашему сказал — «на могилках».

— Никого не нашел, все сровняло с землей. Где кто — никто не знает. Да и отвык от просторов-то. От Москвы до Барнаула трое суток ехали с половиной. Во Франции таких земель нету.

— Один Алтай — пол-Франции, — сказал я. Он удивленно покачал головой:

— Не знал.

И горделивая улыбка тронула его сухие фиолетовые губы, он что-то сказал старушке, та вскинула на меня глаза. «Проснулось чувство патриотизма», — подумал я, и мне стало грустно. Как он там прожил всю жизнь, без родины? Неужели этот старик не испытал зова родной земли?