— Полью на спину?

Сергей молча оперся руками о табуретку, опустил голову и плечи. Она лила воду тонкой струйкой, пересилив неловкость, мягко и плавно стала водить ладонью по мокрой коже. Одурманивающе близко слышала его тихое дыхание. Безвольно слабели колени, зарделось лицо…

Потом они сидели в прохладной комнате: он на стуле, Зина на кровати. Говорили о родителях, батуринских и здешних новостях. Оказывается, к Наташке Световой приходит в гости старшина из их госпитального вещевого склада… Зинины голые ноги недоставали до пола; улыбающаяся и разморенная августовским теплом, нежным и ласковым голосом она расслабляла разум. Сразу и не скажешь, что послужило поводом, да только вдруг разом ослабли натянутые струны отчуждения. Он обнял ее, притянул, поцеловал в губы долгим трепетным поцелуем.

— Сережа, не надо.

— Другим можно, а мне нет? — сглупил он.

Она заплакала и не сопротивлялась.

Ничего на белом свете не изменилось, все так же слышался ветер за окном, скрипели давно не смазанные петли незакрытой калитки.

Сергей собрался уже уходить, надо было готовиться к реалиям завтрашнего дня, когда раздался настойчивый стук в дверь. Он открыл задвижку. В дверях стоял старший лейтенант медицинской службы.

— Зиночку можно?

— Смотря зачем.

— Остряк пехотный.

— Как спросил, гак и ответил.

Не найдясь, что сказать, старший лейтенант попытался плечом отодвинуть Сергея в сторону, но тут же схлопотал короткий апперкот, попятился со ступенек и сел на землю.

— Сережа, не надо. Это же врач из нашей смены.

— Вижу, смена пришла, — он зло глянул на Зину, ее виноватую улыбку, повернулся и, не сказав ни слова, вышел за калитку с чувством душевной и физической опустошенности. «Все, хватит!» Но тут же заныло сердце, что-то в нем не могло смириться с этим «хватит».

— Я его под трибунал подведу, гада, — сидя на земле, пробормотал посетитель, обшаривая себя в поисках пистолета.

— Василий Иванович, не надо. Он из НКВД. «Не такие перед ним робели», — усмехнулась про себя Зина с чувством гордости за Сергея.

— Помоги подняться, голова гудит, — облизнул тот пересохшие губы.

XXXII

XXXII