Верхний правый угол холста надорван, сам холст крупными кнопками пришпилен к грубой деревянной раме…

— Это твой портрет? — спросил, чтобы отвлечь её — тягостно было молча лежать и слушать её всхлипы.

— Это… мой… Это всё, что у меня осталось… от Венички…

Оказалось, правильно спросил! Не знаю, какие это навеяло ассоциации, но Наталья вдруг перестала плакать, как будто вся изнутри озарилась, встрепенулась и, подняв вверх указательный палец, со значением произнесла:

— Господи, как же это я не догадалась сразу… Это же… Это искупление! Так и должно быть! Господи, какая же я дура…

Тут она лучезарно разулыбалась и быстро-быстро поползла на коленях мимо кровати — к резному деревянному панно во всю стену.

Я с опаской отодвинулся к другому краю кровати: от этой прелестной проказницы можно ожидать чего угодно — вдруг её опять шиза посетила?

Наталья встала перед панно на колени и горячо прошептала:

— Иди ко мне, любимый. Помолимся вместе…

Я осторожно выбрался из-под одеяла и робко направился к панно. Любимый — это уже хорошо. Это лучше, чем скотина и животное. Но вопрос: куда тут молиться? На панно, что ли?

Я встал рядом с Натальей на колени, она хлопнула в ладоши и отчётливо произнесла:

— Молитва!

Панно с тихим жужжанием поехало в сторону и обнажило великолепный иконостас во всю стену: тут было штук двадцать старинных икон, антикварные поставцы с серебряными чашами для свечей, висели какие-то древние тряпицы с вышитыми золотом церковными символами…

Наталья зажгла свечи и принялась истово молиться, временами простираясь ниц и глухо стукая лбом о ковёр. Я сидел рядом, приложив руки к груди, любовался ею и размышлял.

Это было натуральное святотатство. Я бывал в церкви, знаю, что по чем. Девчата должны вставать на молитву как минимум в платках! А мы были совсем голые. Прости, Господи, — не моя инициатива, не моя…

Наталью, однако, наша нагота вовсе не смущала. Молилась истово и жарко, отрешившись от всего земного, говоря по-нашему — напрочь выпала из обстановки.

Без одежды она была даже лучше, чем в самых дорогих тряпках. Стройная, грациозная, ни капли лишнего жира, в общем, сложена, как богиня. Любой двадцатилетней дивчине есть чему позавидовать.

Пока она молилась, я, наблюдая за ней, опять проникся… Дождался, наконец, паузы: она перестала бормотать и на некоторое время застыла в коленопреклонённой позе.

Я взял её на руки и отнёс на кровать. Она покачала головой — как будто не хотела этого, но протестовать не стала, только хлопнула в ладоши и отчётливо произнесла:

— Стена!