— Этим убийством ты бы оскорбил храброго Джабраил-бека.

— Знаю. Потому я и удержал свою руку, — отрезал Абдул-бек и задумался.

— Среди русских, — осторожно начал говорить Джамал, — среди этих неверных тоже есть достойные люди.

Абдул-бек вдруг рассмеялся, неприятным, отрывистым смехом, будто бы заставляя себя выдавливать горлом непривычные, неудобные для него звуки.

— Не ты ли учил меня, что мужчина должен иметь сильных врагов. Слабые лишь оскорбляют воина.

Теперь смутился Джамал.

— Говорят же, что промолчал — и ты хозяин своему слову. Выпустил — и ты его раб.

— Я не хотел обидеть тебя.

— И такое бывает в жизни. Ещё говорят: не хватай отца за бороду, но, если уж схватил — не выпускай. Мы все должны держаться своей тропы. Но как быть, если на ней мы начинаем встречать засады?

Абдул ответил отцу, не раздумывая:

— У человека есть ружьё, кинжал, шашка.

— Но в тумане он может перепутать дороги.

— Тогда он должен подождать, пока поднимется солнце.

— И увидит, что окружён врагами. Тысячами, десятками тысяч. Я тоже ходил за Терек, я спускался в страну Цор, я встречал на дороге шемаханских купцов. — Джамал смотрел на сына, но видел лишь своё прошлое. — Так же поступали и мой отец, и отец моего отца... Может быть, у меня просто ослабела рука... Но часто я просыпаюсь ночью и вижу тех, кого догнала моя пуля, на кого упал удар моего кинжала. Теперь их сыновья и внуки придут требовать ответа за кровь.

— Пусть приходят, — отрубил Абдул-бек, сузил глаза и раздул ноздри, словно бы воочию увидев перед собой толпы врагов. — Я думаю, отец, если бы Аллах захотел сотворить людей равными, зачем ему понадобилось создавать горы?

— Возможно, он хотел приблизить людей к себе.

— Или же поставить одних над другими.

Джамал поднялся, опираясь на посох.

— Мы начинаем ходить по кругу, как волы на мельнице. Отдыхай. Ты долго не был дома, тебе нужно набраться сил перед ночью...

Когда все в сакле заснули, Абдул-бек тихо спустился вниз, на женскую половину. Зарифа ждала его и приняла покорно, с желанием, но без страсти. И Абдул-бек вдруг поймал себя на чувстве, недостойном мужчины, — ему хотелось не ласкать жену, а разговаривать с ней. «Старею, наверное, — подумал с усмешкой, — скоро вырублю себе посох и сяду с отцом на площади. Буду вспоминать, как скакал и рубился, осуждать неуклюжую молодёжь, да их же одёргивать за горячность...»