— Михаил Андреевич! Прошу Вас, пройдёмте, дело не терпит отлагательств. — встретивший его внутри дома самолично, начальник полиции правого берега успел ухватить своего старого знакомого и самого любимого взяткодавца за рукав и тихо прошептал, буксируя его в дальнюю гостиную комнату: — Не знаю кому ты перешёл дорогу. Подумай как следует над тем, что ты сейчас увидишь…

Дальняя гостиная представляла собой нетипичный образчик архитектурного искусства - воплощая замысел зодчего, строители отдали под неё сразу два этажа и полностью выполнили внешнюю стену здания из стекла, чем обеспечили прекрасный обзор на живописные, покрытые инеем хвойные леса и обрывы, смыкающиеся вокруг полноводного русла Томмы, скованного льдом. Заходящее солнце заливало гостиную потоками теплого, золотисто-розового света, проникающими через стекло, превращая гостиную в идеальное место для созерцания.

— Господи, прости меня и помилуй, — беззвучно, едва шевеля губами Михаил Андреевич произнёс слова покаяния, вставая перед панорамным окно и чувствуя как в его груди зарождается тяжёлый и липкий комок страха. — За что ты караешь меня? За какие грехи мои тяжкие?

На стекле, пронизанном потоками света, занимая почти половину импровизированного полотна, красовалась грубо и в тоже время искусно намалёванная сакура. Цветущая сакура.

Сакура, у подножия которой неаккуратной грудой были свалены разрубленные человеческие тела. В воздухе гостиной пахло кровью.

Бойней.

Приблизившись парой неуверенных шагов, Платов вновь покачнулся и слегка сощурился, всматриваясь в детали рисунка. Ломанные линии, умело нанесённые черной масляной краской складывались в причудливо изогнутые ствол и ветви разлапистого дерева, а лепестки…

Лепестки цветущей сакуры неизвестный художник изобразил кровью своих жертв. Макая в неё отрубленные у них кисти рук и отпечатывая ладони на стекле. Сотни и сотни отпечатков…

К горлу Платова подкатил комок. Дворянин пошатнулся и бессильно опустился на одно из кресел, стоявших поблизости, растерянно отвёл взгляд, пытаясь собраться с мыслями, и упёрся глазами в отрубленную человеческую голову, установленную на журнальном столике промеж кресел и диванов. Пронзительные голубые глаза, торчащий чуб, золотая серьга в ухе...

Завершающий штрих композиции.

Михаил Андреевич узнал это лицо и “прочитал” оставленное ему послание.

И его стошнило.

А стоявший у двери старший опричник хладнокровно усмехнулся и, покачав головой собственным мыслям, отправился на выход. Особняк же продолжал жить своё жизнью, наполняясь истошными криками телохранителей Платова: