– Поделим. Все.
Он откидывает Винсентово одеяло, бросает на пол. Голенькое трехлетнее тело перекатывается на бок, Винсент слегка съеживается, чешет щеку и нос, зевает.
–
Кривой клинок. Над трехлетним мальчуганом. Над ее Винсентом.
– Уходи, Бритт-Мария, – и я все тут порублю.
Она слышит его дыхание, тяжелое, неровное, полное страха и агрессии.
– Половина тебе. Половина мне.
– Что ты там шепчешь?
– Все располовиним, Бритт-Мария, как
– Ты шепчешь, Иван. Почему? Потому что не хочешь его разбудить. Если б ты вправду хотел разрубить его, ты бы не шептал.
Он весь в поту, дрожит, острие сабли на обнаженной коже Винсента.
– Ты, Иван, босиком ринулся вниз по лестнице, увидев нож, ты боялся потерять одного из наших сыновей.
Она уже не смотрит на Винсента, который зевает и поворачивается на другой бок; она смотрит на того, кто еще меньше.
– Ты этого не сделаешь, Иван, ведь я знаю, ты любишь его.
Он еще сильнее дрожит и потеет, рука, сжимающая саблю, немного разжимается.
Она не глядит на него, когда выходит из комнаты, из квартиры, из дома, не слышит, как он медленно опускается на пол, роняет саблю на пол и рыдает, как рыдают люди, которые никогда не плачут.